Константин Бальмонт - Том 5. Стихотворения, проза

Склонившись, Китаянка молодая
Любовно ткет узорчатый ковер.
На нем Земли и Неба разговор,
Гроза прошла, по высям пропадая.

Цветные хлопья тучек млеют, тая,
Заря готовит пламенный костер.
А очерк скал отчетлив и остер,
Но лучше сад пред домиком Китая.

Что может быть прекрасней, чем Китай.
Здесь живописна даже перебранка,
А греза мига светит как светлянка.

Сидеть века и пить душистый чай.
Когда передо мною Китаянка,
Весь мир вокруг один цветочный рай.

Вэй-Као полновластная царица.
Ее глаза нежней, чем миндали.
Сравняться в чарах с дивной не могли
Ни зверь, ни рыбка, ни цветок, ни птица.

Она спала. Она была девица.
С двойной звезды, лучившейся вдали,
Два духа легкокрылые сошли.
Душистая звездилася ложница.

И с двух сторон к дремавшей подойдя,
Кадильницу пахучую качали.
Цветы на грудь легли, их расцвечали.

И зачала от этого дождя.
И, сына безболезненно рождая,
Она и в нем была звездой Китая.

Китайский красный занавес так ал,
Что у меня в глазах как бы круженье
Багряных птиц и призраков служенье
Огням заката на уступах скал.

Здесь Демон Крови краски подыскал.
Вулкан свое готовил изверженье,
Не совершил и передал внушенье
Тому, кто этот замысел слагал.

Лазурно-изумрудные деревья.
Густые гроздья голубых цветов.
И облачков закреплены кочевья.

И шесть десятков зеркалец, для снов
Той нежной, чья свершилась греза девья,
Кому весь этот свадебный покров.

Спор духов перешел уж в перебранку,
А кто хитрей, все не был спор решен.
Тогда, чтоб разум был заворожен,
Дух Юга людям показал испанку.

Дух Севера зажег мечту-светлянку.
Дух Запада, замыслив гордый сон,
Спаял всех музыкальных гудов звон.
Но дух Востока, дунув, создал танку.

Пять чувств, как пятицветную печать,
Сгустив и утончив необычайно,
Умея сердце научить молчать,

И чуть шептать, чтоб расцветала тайна,
Велел японец танке зазвучать, –
Пять малых строк поют, горя бескрайно.

В Японии, где светят хризантемы,
Как светят в небе звезды в час ночей,
В Ниппоне, где объятья горячей,
Но где уста для по целуя немы;

Где все холмы, как части теоремы,
Размерны; где, виясь в полях, ручей
Есть часть картины; где поток лучей
Златыми явит и стальные шлемы;

В Нихоне, в Корне Света, где и свет
Как будто не природно безучастен,
А с мыслью вместе и сердцам подвластен, –

Я видел сон, что каждый там поэт,
Что миг свиданья полнопевно страстен,
За страстью же – раскаяния нет.

О, Бейтензорг! Пышнейший в мире сад,
Где сонмами мерцают орхидеи,
Меняя до несчетности затеи,
Размеры, облик, краски, аромат,

Где демон ночи, притаившись, рад
Заслышать, как шуршат в лианах змеи,
И чуют задремавшие аллеи
Всех запахов ликующий набат.

Я там бродил в ночах с моей желанной,
И ящерица гекко, точно гном,
Кричала «Гекко!» где-то за углом.

Вся жизнь земная чудилась мне странной,
Я сам себе казался чьим-то сном,
Одна любовь являлась необманной.

В холодных странах светят светляки,
В те ночи, что назначены светящим,
Фонариком зеленым и дрожащим
Они в траве лелеют огоньки.

В ночах яванских рдеют вдоль реки
Крылатые светлянки, и по чащам
Скользят напевом, глазу говорящим,
Сближаются как странные зрачки.

По выдыхам земли обильной, мглистым,
Где баобаб объем раскинул свой,
Они игрой вздыхают лучевой,

Оркестром переливно-серебристым.
И смотрят с неба звезды в этот рой,
Что власть нашел быть молча голосистым.

Он жертву облекал, ее сжимая.
У дикого плененного козла
Предсмертная в глазах мерцала мгла,
Покорность, тупость, и тоска немая.

Он жертву умертвил. И, обнимая,
Всю размягчил ее. Полусветла,
Слюна из пасти алчущей текла.
А мир кругом был весь во власти мая.

Насытился. И, сладко утомлен,
Свой двухсаженный рост раскинул мглистый.
Мерцают в коже пятна-аметисты.

Его к покою клонит нежный сон.
И спал. Голубовато-пепелистый,
Яванский аметистовый питон.

Храм белых Будд. Гигант Боро-Б у дур.
Террасы на террасах в слитном зданье.
Расцветность глыб могучих, в обаянья
Окрестных гор, чей цвет и сер и бур.

И мудрый слон, и крепкорогий тур,
Здесь возникают только в изваянье.
Струится дух здесь в каменном преданье,
И смена ликов – смысл змеиных шкур.

Приди, земной, и погаси пожары,
В которых медлят нищие цари.
Найди в себе дневные две зари.

Царевич отказался здесь от чары
Царить вовне, чтоб быть царем внутри.
Раскрой свой дух и белый свет бери.

Один, ничьи не ощущая взоры,
В ложбине горной, вкруг огня кружась,
Он в пляске шел, волшебный Папуас,
Изображая танцем чьи-то споры.

Он вел с огнем дрожавшим разговоры.
Курчавый, темный, с блеском черных глаз,
Сплетал руками длительный рассказ,
Ловил себя, качал свои уборы.

Хвост райской птицы в пышности волос
Взметался как султан незримой битвы.
Опять кружась, он длил свои ловитвы.

Я видел все, припавши за утес.
И колдовские возмогли молитвы –
Как жезл любви, огонь до туч возрос.

Загарно-золотистые тела.
Здесь старики, как юноши, все юны.
А женщины поют как гамаюны.
И пляшут. Их душа в глазах светла.

Здесь наши не звучат колокола.
Циклон промчится. Прогремят буруны.
И снова тишь коралловой лагуны.
Все та же стройность, как века была.

Здесь радованье медленной планеты.
«Любовь тебе!», «Талёфа!» и «Тофа!»,
«С тобою мир!» – обычные приветы –

Втекают в жизнь, как за строфой строфа.
И в Вечности плывет твоя каноа,
В созвездии, зовущемся Самоа.

Я уплывал по морю Гаваики,
До южной грани края Маори.
Зажглись, метнувши желтым, янтари,
Слились и разлились, как сердолики.

Огни змеились ходом повилики,
Пылал гранат вечеровой зари.
Из красных туч еложились алтари,
Немой огонь гремел в багряном крике.

Вдруг занавес пурпурно-огневой
Порвал продольность разожженной ризы,
И глянул месяц мертвой головой, –

Испуганный, еще полуживой.
Могучий вал, в перекипаньи сизый,
Каноа мчал в пустыне мировой.

Я был в одной из самых крайних Туле.
Она лежит среди лесистых стран.
Там сам собой магей медвяно пьян.
В глазах людей преданья потонули.

В ответ на гром там изумруд в разгуле.
Зеленый попугай среди лиан.
Старейший спит древесный великан,
Гигантский можжевельник в тихом гуле.

Ствол ширится огромною дугой.
Чтобы обнять могучее то древо,
Должна восстать толпа рука с рукой.

Пасхальной ночью слышен звук напева.
Пред духом дней проходит смуглый рой,
Припоминая давний облик свой.