Дмитрий Быков - Ясно. Новые стихи и письма счастья

Августа вторая половина, вторая половина дня,
Залитая солнцем луговина,
комарино-стрекозья толкотня.
Медленно скользящая лодка, мелкая теплая вода.
Если что-то значит слово «кротко», то это да, ему сюда.
Будто все затем и рождалось,
чтоб долго и тихо увядать,
А я, смешавши зависть и жалость,
явился все это увидать.
Жизнь моя, позднее лето, тающий запас, тихий час!
И если я так люблю все это,
чувствуя ваш прицельный глаз,
Чуя вонь вашего расцвета
и видя весь ваш иконостас, —
То как бы я любил все это, если бы не было бы вас!

И я бы умолк на этом месте, будь мне, к примеру,
двадцать шесть, —
Вокруг и тогда хватало жести, но это была
другая жесть.

А если б вошел я, против правил, в ту же реку
десять лет спустя —
Тогда бы, наверное, прибавил,
слезою невольною блестя,
Что этот миг теплого покоя —
всего запятая перед «но»,
А дальше начинается такое, которое любить мудрено:
Дробный бег поезда за лесом,
осеннее «налетай, братва»,
Идиллия сперва сдана бесам,
потом укрыта снегом и мертва.
Ветер по пустому перрону
свищет все громче, все лютей.
Поистине, как любить природу, если бы не было людей?
Я всю эту книжку-раскраску из охры, свинца и синевы
Нахваливал только по контрасту:
угрюмо, но все-таки не вы.

Я вряд ли бы так любил все это,
не помни я, какие вы есть.
И это реверанс от поэта,
которому стало тридцать шесть.

А нынче, когда вы так горазды везде распространяться,
как газ, —
Я думаю: все-таки без вас бы.
Лучше бы все-таки без вас.
А то, вспоминая вашу лажу, я даже на этом берегу,
Даже и дачному пейзажу по-прежнему верить не могу.
Идиллию видишь? Разуверься.
Все маска, искусное вранье.
Мне видится теперь изуверство в юродивой кротости ее.
Все маска, цветущая ловушка, и даже серебряная нить
Летит над кустами, потому что иначе тебя не приманить.
И все эти отмели и плесы на сонной августовской реке
Похожи на пьяные слезы убийцы в ночном кабаке.
Не жалко никого. Потому что, где раньше была
благая весть —
Мне видится ловушка, ловушка. Так я говорю
в сорок шесть.

Через десять лет, вероятно, —
граница не так уж далека —
Все уже мне будет понятно! Подумаешь, река – и река.
Я в ней постепенно растаю. В эту рыжину и свинец
Я уже полвека врастаю – должен же врасти наконец.

С годами, к несчастью или к счастью,
смирение, охра, рыжина —
Я стану, как и все, твоей частью.
А часть дара речи лишена.

Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут,
Где сгребают кучи сухой листвы, но еще не жгут.
Не держа обид, не прося тепла – обожди, отсрочь…
Золотая осень уже прошла, холодает в ночь.
Миновать задумчиво пару школ или хоть одну.
Хорошо бы кто-то играл в футбол или хоть в войну.
Золотистый день, золотистый свет,
пополудни шесть —
Ничего бы, кажется, лучше нет. А впрочем, есть.

Хорошо в такой золотой Москве, в золотой листве,
Потерять работу, а лучше две или сразу все.
Это грустно в дождь, это страшно в снег,
а в такой-то час
Хорошо уйти и оставить всех выживать без вас.
И пускай галдят, набирая прыть, обсуждая месть…
Ничего свободней не может быть. А впрочем, есть.

Уж чего бы лучше в такой Москве, после стольких нег,
Потерять тебя, потерять совсем, потерять навек,
Чтобы общий рай не тащить с собой, не вести хотя б
На раздрай, на панику, на убой, вообще в октябрь.
Растерять тебя, как листву и цвет, отрясти, отцвесть —
Ничего честнее и слаще нет. А впрочем, есть.

До чего бы сладко пройти маршрут —
без слез, без фраз, —
Никому не сказав, что проходишь тут в последний раз,
Что назавтра вылет, прости-прощай, чемодан-вокзал,
Доживай как хочешь, родимый край, я все сказал.
Упивайся гнилью, тони в снегу. Отдам врагу.
Большей радости выдумать не могу. А, нет, могу.

Хорошо б, раздав и любовь, и город, и стыд, и труд,
Умереть за час до того, как холод сползет на пруд,
До того, как в страхе затмится разум, утрется честь,
Чтоб на пике счастья лишиться разом всего, что есть,
И оставить прочим дожди и гнилость, распад и гнусь…
Но боюсь представить такую милость.
Просить боюсь.

Сербская пляска,
или Баллада о большой рвоте
Отважной Сербии сыны
Планируют теракт.
Они бедны, они больны,
Им нечего терять.
Сегодня будет главный шанс
Для их рисковых банд:
Приедет Франц, приедет Франц,
Приедет Фердинанд!
Сегодня пулею одной
Иль парою гранат
Свободу Сербии родной
Купить они хотят!
Наганы есть, и роздан яд,
И двадцать пять гранат.

Был чудный день. Стоял июнь.
Жара, покой и лень.
Символика куда ни плюнь —
Святого Витта день.
Со дня того, с минуты той —
Наяривай, тапер! —
Весь мир плясал, как Витт святой,
И пляшет до сих пор.
С морганатической женой
На маленький перрон
Выходит Франц – еще живой,
Уже приговорен.
По узким улицам кортеж
Плетется прямо в рай.
Семь раз отмерь, один отрежь,
Прицелься и швыряй!
Вот он направо повернул,
Заканчивая путь…
Один гранату не швырнул,
Другой не смог швырнуть!
Студент орет на кутеже,
Но в битве – дилетант!
Еще минута – и уже
Спасется Фердинанд!
Но Чабринович удалой —
Пенсне и борода! —
Воскликнул грозное «Долой»
И кинул. Не туда.

Он в Фердинанда не попал,
Попал совсем не в то,
И взрыв буквально разметал
Соседнее авто.
Тогда он храбро принял яд,
Пилюлю проглотив,
Как сговорился час назад
Отважный коллектив.
А рядом там текла река,
Холодная вода,
И чтоб уже наверняка —
Он бросился туда.
Меж тем река была мелка —
Никак не умереть! —
И поглотила смельчака
Едва-едва на треть.
И яд был тоже так себе
И действовал едва —
Как все в студенческой борьбе
За сербские права.
Он был припрятан под полой,
Но бил не наповал,
И Чабринович удалой
Отчаянно блевал.

Его рвало тупой борьбой,
Напрасною божбой,
Европой, шедшей на убой,
Кончающей с собой,
Он извергал напрасный пыл,
Подпольный комитет
И все, чем он напичкан был
За двадцать юных лет.
Потом он загнан был, как зверь,
И помещен в тюрьму,
И возвращаться мы теперь
Не думаем к нему.
Несостоявшихся убийц
Опять собрал кабак,
И все гадали, как тут быть,
И все не знали, как.
Один заметил: «Примем яд,
Иначе нас возьмут —
Ведь мы буквально час назад
Решили это тут!»
Другой заметил: «Ерунда!
Я знаю вариант —
Мы все пойдем туда, куда
Поехал Фердинанд».
Не набиралось большинство,
Скандаля и грубя.
Один кричал: добьем его!
Другой: убьем себя!
И самый маленький из всех,
Упорный либерал,
Гаврило Принцип, как на грех,
Там больше всех орал.
Герой, с отвагою в груди,
Хотел на пьедестал…
Ему сказали:
– Уходи.
Гаврило, ты достал.
Вот кофе, парень, вот еда —
Попей давай, поешь…

И он пошел туда, куда
Отправился кортеж.
Он там в отчаянье бродил,
Пугал собой народ
И жадно, словно крокодил,
Впивался в бутерброд.

Меж тем эрцгерцог и жена,
Супруги без колец,
Решили, что отражена
Опасность наконец.
– Поедем в госпиталь, ма шер! —
Воскликнул Фердинанд,
И с ними сел в машину мэр,
Спокойствия гарант.
На Аппель двинулся кортеж,
А надо бы домой:
Ведь через миг пробьется брешь
В истории самой!
Гаврила Принцип их узрел,
Свершился приговор —
И он прозрел, и он дозрел
И выстрелил в упор.
Эпоху тряски на сто лет
И больше, как ни жаль,
Открыл бельгийский пистолет
«Фабрик националь».

Кабак отчаянно гулял,
Но кончился запал:
Пронесся слух, что он стрелял
И, кажется, попал!
Теперь бежать – напрасный труд.
Решился весь отряд:
Поскольку всех сейчас возьмут,
Давайте выпьем яд!
Но яд, история гласит,
Какой-то был не тот,
Не получился цианид,
И вот их дружно рвет.

Когда с оружьем наголо
Вбежал отряд рубак,
О Боже, как их всех рвало!
Смутился весь кабак.
Лицо у кельнера бело
И дыбом волоса.
Двадцатым веком их рвало,
Он так и начался!
Двадцатый век, удар под дых
Железным кулаком, —
С кровавой рвоты пятерых
В Сараеве глухом!
Зловонный век концлагерей,
Тщеты и нищеты,
Краснознаменных блатарей,
Дошедших до черты,
Век палачей, и стукачей,
И газовых атак,
Бесплодных пафосных речей,
Сторожевых собак,
Террора, паек, вшей, и гнид,
И озверевших масс —
Всем этим их еще тошнит,
А рвет сегодня нас!

Довольно! Музыка гремит!
Пора пуститься в пляс!