Дмитрий Быков - Ясно. Новые стихи и письма счастья

Вид из окна налоговой инспекции
Внушает мне подобье ретроспекции:
Там блочный дом годов семидесятых,
С балконами, естественно, в рассадах,
Район бандитский, сплошь СПТУ,
ДК, для сохранения баланса,
Куда я не совался – потому,
Что в принципе светиться там боялся.
Там был собес, и, чтоб дополнить ад,
Там размещался райвоенкомат,
Бетонзавод, районная ментура
И всё для постановки на учет;
Я там бывал и вырвался оттуда,
Поэтому я знал, кто там живет.

А кто там жил? Там жил отец семейства,
Мать в бигудях и бабка из села,
Дед-ветеран и внук-бандит имелся,
И дача под Владимиром была.
Поближе к маю, в ясный выходной,
С энергией надсадно-показной
И тщательно скрываемой досадой
Они в «москвич» садились всей родней
И во Владимир ехали с рассадой.

Они тогда считались соль земли,
Хотя и были полные нули,

Теперь-то я могу сказать про это,
Поскольку спор в отсутствии предмета:
Теперь их нет. Смотря на их фасад,
Я там не вижу никаких рассад.

Тогда была известная среда —
Тоска и драки спального района
И, так сказать, инерция стыда,
Зароненного в нас во время оно,
Когда на них лежал последний свет
Сороковых, шестидесятых лет.
С людьми эпохи бурной, полосатой
Я их бы соотнес – и то едва, —
Как дерево с балконною рассадой;
Но и рассада все-таки жива!
И даже в суетливых девяностых
(Закончившихся прежде нулевых)
На них еще лежал какой-то отсвет —
Но тут не стало их как таковых.

Куда девалась эта нелюбезность,
Бесповодная хмурость, затрапезность,
Задавленность, глядящая из глаз?
Ведь не могли как класс они исчезнуть?
(В конце концов, мы были тот же класс.)

И вот теперь, припоминая вчуже
Их доблести, их нравы, их года, —
Я думаю: их съели те, кто хуже,
Но в гибнущих системах так всегда.
И кабинет налоговой инспекции
Мне видится рассадником инфекции,
Где очередь из раболепных хамов —
В известном смысле я и сам таков.
ДК исчез, необратимо канув.
В него вселили налоговиков.

И вот вопрос: жалеть ли мне о тех,
Раз те, как оказалось, лучше этих?
О бигудях, о вечно злобных детях,
Не знающих осмысленных утех?
Ведь интересно: где теперь рассада,
Гитара, цветомузыка, кастет,
«Москвич», гараж, лиловая помада,
До полночи звучащая ламбада,
Уют их обихоженного ада,
Похожего на школьный туалет?
Где все, что обещало новый свет
И оказалось никому не надо?

И думаю: неинтересно, нет.

Наше дело – выдумать слово
Для глухого,
Рукопись для слепца,
Маршрут для лежащего без движения,
Выражение
Для не имеющего лица.

Наше дело – выдумать дело
Для двутела,
Чье первое тело – форменный троглодит,
А второе
Триста лет как вышло из строя,
Но смердит.

Наше дело – выдумать фразы,
Кроме «Газы!»,
Для вступивших в эти края.
Тот, кто хочет выдумать стразы
Для холеры, чумы, проказы, —
Тот не я.

Наше дело – придумать море,
Per favore,
Без каких-либо мелких польз.
Наше дело – придумать Лота
Для болота,
Чтобы он оттуда уполз.
Если выйдет облом, засада,
Сеанс распада,
«Так и надо!» —
Закричит нам земля сама.
Нам дается для этой цели
Две недели.
В остальное время зима.

Нам предписана строгая выправка,
Если жалобы – тет-а-тет,
Нам разрешается скромная выпивка
И умеренный промискуитет.

Трудись, не прерывай труда,
Выражайся кратко,
Люби жену.
А «пойди туда, не знаю куда» —
Разве это загадка?
Я здесь живу.

Внезапно все начинает делаться очень быстро.
Казалось, что это не кончится никогда —
Но пискнула птица, и проскочила искра,
И от нее занимаются промерзшие города.
Чувствую себя прежде времени поседевшим,
Привыкшим лишь отпираться и обвинять,
Растерянным, недоверчивым диссидентом,
Которого собираются обменять.
Приказано срочно найти, помыть, приодеть его.
Хватают, сажают в машину, мчат в Шереметьево —
Каких он версий в уме не переберет?
Сдох вождь, обмен, убийство, переворот?
Воздух ясней, надежда всё откровенней,
Ночи короче, и лужи всё маслянистее.
Что делать, если не знаешь других сравнений?
Другой сказал бы – победа, а мы – амнистия.

Каждый час отменяется новое запрещенье —
Разрешаются одуванчик, жасмин, сирень,
Птицы-невозвращенцы празднуют возвращенье,
Щебета прибавляется что ни день.
Жальче всего, конечно, тех, кто не дожил,
Не пережил январскую Колыму:
Так и ушли в сознанье, что мир не должен
Им ничего, а только они ему.
Небо становится нежно, дыханье влажно,
Всепрощение сверху, пересмеиванья внизу.
Оказывается, все это было можно.
Через пару месяцев окажется, что нельзя.

Каждую ночь просыпаюсь, себе не веря:
Звезды в окне, зелень и лазурит,
Шепот, кочевья, бормочущие деревья,
Все шелестит, целуется, говорит.
Мир обрастает словами, надеждами, именами,
Избытками и уступками, забывшимися в зиме.
Все не могу понять, на кого меня обменяли
И можно ли в этом участвовать, не погубив реноме.

О, как много у тебя родинок,
Как цвет их черен,
Порошинок, мушек, смородинок,
Маковых зерен!
Я в темноте губами зрячими
К ним припадаю,
Я, как по звездам ночами дачными,
По ним гадаю.
Подобно древней волшебной Персии
Или Китаю,
Свою судьбу в упрощенной версии
По ним читаю.

О, как много существ мифических
В цветах и листьях,
Таких небывших, таких языческих,
Таких лилитских!
Созвездья неба, какого не было
На картах НАСА:
Лук – не дианин, лира – не фебова,
Чаша – не наша!
Пахучий, влажный, с другими звездами
Над чуждой дачей —
Мир дикий, юный, только что созданный,
Еще горячий.

И что мне видно по ним, еврею,
Жрецу, халдею?
Я знаю сам, что я постарею,
Похолодею,
В линии лиры, в изгибе лука,
В бегущем звере
Читается вечная разлука
По меньшей мере.
О чуждой юности, о горькой бренности
Я весть читаю
И пыткой зависти, пыткой ревности
Себя пытаю.

Но разве не о той же бренности,
Что сна короче,
Мне шепчут тусклые драгоценности
Московской ночи?
Короче сна, короче полудня,
Короче лета —
И мне не страшно, мне не холодно
Смотреть на это.
К Водолею тянусь, к Цефею,
К черному раю,
Хотя и знаю, что старею
И умираю.