Жуакин Машадо де Ассиз - Избранные произведения
Обстоятельства меж тем все усложнялись, семья твердила Жоану, что ему не найти лучшей невесты, чем дочь дезембаргадора. И вот, чтобы положить конец этим разговорам и последовать велению сердца, бакалавр решил украсть Сесилию; странная, рожденная отчаянием идея, поскольку отец и мать возлюбленной вовсе не противились их браку. Вскоре он сам был вынужден признать нелепость подобной затеи. То же самое высказала ему Серафина, дружески отчитав его.
— Что за мысль! — воскликнула девушка. — Это не только не нужно, но и… но и непристойно. Знайте, если вы это сделаете, я перестану с вами разговаривать…
— И вы бы никогда меня не простили?
— Никогда!
— Значит, плохи мои дела.
— Мои — тоже.
— Быть любимым, счастливым, просто счастливым изо дня в день и всю жизнь…
— Ах, вот вы о чем!
— Не верите?
— Хотелось бы верить. Но сдается мне, что счастье, о котором мы мечтаем, придумано нами и скорее химера, чем реальность.
— Я, кажется, догадываюсь… — сказал Жоан Агиар.
— О чем?
— Вы поссорились?
— Ничего подобного, у нас все в порядке; никогда нам не было вместе так хорошо, как теперь.
— Но…
— Неужели никогда сомнение не закрадывается вам в сердце? Разве Таварес не из того же теста, что другие?
Жоан Агиар задумался на несколько мгновений.
— Возможно, вы и правы, — сказал он наконец. — Реальность не всегда такова, какой мы ее себе воображаем. Но в этом-то и состоит гармония жизни, великое совершенство человека. Ведь если бы мы видели реальность такой, какая она есть на самом деле, никто бы даже пальцем не пошевельнул во имя того, чтобы стать счастливым…
— Это правда! — воскликнула девушка и задумалась, а бакалавр тем временем любовался ее восхитительной головкой и очаровательной прической, в которую были уложены ее волосы.
Читательница, надо полагать, не со всем согласна в рассуждениях наших героев о счастье. Что касается меня, то я допускаю, что Жоан Агиар сказал не то, что думал; точнее, не то, что думал прежде; возможно, и у Серафины была своя тайна, и она могла повлиять на ее мысли и чувства. Бакалавр не раз говорил, что, будь она волшебницей, она легко бы обходилась без волшебной палочки: ей хватило бы слова.
IVОднажды Серафина получила от Тавареса письмо, где он писал, что больше не намерен у них бывать, так как ее отец с ним крайне неприветлив, особенно в последнее время.
Таварес явно преувеличивал, он был слишком, порою по-детски, мнителен; конечно, дезембаргадор охладел к нему, узнав о его намерениях; возможно и даже очень вероятно, что приветливость хозяина несколько поубавилась. Ну а воображение Тавареса довершило дело.
Бьюсь об заклад, что на месте Тавареса читатель стал бы вдвойне любезен с отцом Серафины и попытался бы вновь завоевать его расположение, продолжая тем временем наслаждаться счастьем созерцать ту, что владела его помыслами. Таварес поступил иначе: он тут же разорвал все узы.
Серафина искренне переживала случившееся. Она написала Таваресу, чтобы он хорошенько подумал и вернулся. Но ее возлюбленный был человеком упрямым; он не уступил и не стал снова бывать у них в доме.
Разве что клялся в любви, продолжая каждый день писать ей длинные-предлинные письма, выплескивая в них свои чувства и надежды.
Узнав о том, что случилось, Жоан Агиар попытался со своей стороны отговорить Тавареса от рокового шага.
Все было напрасно.
— Мнительность — его единственный недостаток, — говорила Серафина сыну комендадора, — но большой недостаток.
— Это и недостаток и достоинство, — заметил Жоан Агиар.
— Не всегда недостаток, скажем так.
— Но поскольку на свете нет ничего совершенного, простим Таваресу справедливости ради этот единственный его недостаток.
— Да, конечно, но все-таки…
— Что все-таки?
— Я бы предпочла, чтобы у него был другой недостаток.
— Какой же?
— Любой другой. Мнительность вгоняет в тоску и уносит счастье прочь.
— Мне грех жаловаться… Сесилия — полная противоположность Таваресу, причем это ее достоинство даже чрезмерно. В ней есть что-то от наивности…
— Вот как!
Это «вот как» Серафины прозвучало как несогласие и порицание, однако сопровождалось улыбкой, не скажу, одобрительной, но понимающей. Серафина вроде защищала отсутствующую подругу, но в то же время считала, что Жоан Агиар прав.
Два дня спустя бакалавр занемог. Семья дезембаргадора отправилась навестить больного. Серафина писала ему каждый день. Сесилия, разумеется, тоже. Однако письма Серафины были лучше, в них было больше чувства. По крайней мере, их Жоан перечитывал чаще, чем письма Сесилии.
Когда же он поднялся с постели и был уже вполне здоров, то получил удар в самое сердце. По прихоти отца Сесилия отправлялась на два месяца в деревню.
Комендадор обрадовался такой оказии: он полагал, что сын забудет Сесилию. Между тем бакалавр глубоко переживал разлуку.
Прощание состоялось через пять дней. Сесилия и Жоан Агиар написали друг другу письма с пламенными заверениями в любви.
— Два месяца! — говорил бакалавр в последнюю их встречу. — Два месяца — это целая вечность…
— Да, но если есть верность…
— О да, конечно!
— Мы останемся верны друг другу. Ведь ты меня не забудешь, правда?
— Клянусь тебе.
— Ты будешь часто говорить обо мне с Серафиной?
— Каждый день.
Сесилия уехала.
— Вам очень грустно? — спросила бакалавра дочь дезембаргадора, как только они встретились в тот же вечер.
— Естественно.
— Но ведь всего каких-то два месяца.
— Пробегут, и не замечу?
— Конечно.
— Ну да, в разговорах с вами, которая так хорошо разбирается в сердечных делах.
— Я только ваше эхо.
— Если бы это было так! Я бы мог собой гордиться.
Жоан Агиар произнес эти слова, не отрывая взгляда от изящной руки Серафины, которая играла с завитками волос.
Руки у Серафины действительно были очень красивы; но, пожалуй, никогда раньше они не казались ему такими красивыми, никогда не двигались они с таким изяществом.
В ту ночь Жоану Агиару приснились руки дочери дезембаргадора. Что же ему привиделось? А снилось ему, что он парит высоко в облаках и в изумлении глядит на голубое небо, где внезапно возникает белоснежная и тонкая рука Серафины; она машет ему, подает знак, зовет на небо.
Жоан Агиар посмеялся над своим странным сном и отправился рассказать его Серафине. Та посмеялась тоже, однако в глубине души и он и она были убеждены, что рука у Серафины в самом деле как у ангела и она вполне может присниться.
Когда они прощались, Серафина сказала, протягивая бакалавру руку:
— Пусть она вам больше не снится!
— Будем надеяться.
Рука ему больше не снилась, но он много о ней думал и заснул за полночь. На следующий день, чтобы наказать себя за эту навязчивую идею, он написал длинное письмо Сесилии, где много говорил о своей любви и планах на будущее.
Сесилия обрадовалась его письму, так как он давно не писал ей длинных писем. Ответное письмо было еще длиннее.
Привожу отрывок из этого письма, потому что он того заслуживает:
«Если бы я была ревнива… если бы я была недоверчива… я бы наговорила тебе много дерзостей. Но не наговорю, можешь не беспокоиться; я люблю тебя и верю, что ты любишь меня. А знаешь, почему я собиралась наговорить тебе много дерзостей? Да потому, что ты — ни много ни мало — четырнадцать раз упомянул имя Серафины. Четырнадцать раз! И это на четырнадцати страницах, обращенных ко мне!»
Жоан Агиар, конечно, же, не помнил, сколько раз он упомянул имя Серафины; он только помнил, что много о ней думал, когда писал это письмо. К счастью, ничего плохого не случилось, и молодой влюбленный счел выговор справедливым.
Вот почему он не утаил письма от Серафины, которая улыбнулась и поблагодарила его за доверие. Голос ее при этом дрожал, а улыбка выдавала тайную радость.
Похоже, что Сесилии предстояло еще долгое время довольствоваться этим письмом, потому что следующее пришло нескоро и всего на двух с половиной страницах.
Сесилия упрекала его за краткость, но мягко, а в заключение попросила приехать к ней в деревню, хотя бы дня на два, поскольку отец решил задержаться там еще на четыре месяца.
Однако сыну комендадора было трудно поехать в деревню, не вызвав неудовольствия отца. Но он все же нашел выход: придумал клиента и процесс, в которых достойный комендадор вполне поверил.
Жоан Агиар уехал.
Отправился он в деревню лишь на два дня; они промчались быстро, что читательнице нетрудно представить, но какая-то непонятная тень омрачила это свидание. То ли Жоану Агиару было скучно в деревне, то ли он слишком любил город, но чувствовал себя он как-то скованно. К концу второго дня его уж потянуло в город. К счастью, Сесилия старалась скрасить ему деревенскую скуку, но, похоже, была излишне щедра на доказательства любви, которыми его одаривала, потому что достойный бакалавр стал выказывать признаки нетерпения.
