Анна Брэдстрит - Поэзия США

           Она глядит, как он ладит щит,
Надеясь узреть на нем виноград,
         И паруса на дикой волне,
И беломраморный мирный град,
         Но на слепящий глаза металл
Его искусная длань нанесла
        Просторы, выжженные дотла,
И небо, серое, как зола…

             Погасшая земля, где ни воды,
Ни трав и ни намека на селенье,
             Где не на чем присесть и нет еды,
И все же в этом сонном запустенье
Виднелись люди, смутные, как тени,
             Строй из бессчетных башмаков и глаз,
             Пустых, пока не прозвучал приказ.

             Безликий голос — свыше — утверждал,
Что цель была оправданно-законной,
             Он цифры приводил и убеждал,
Жужжа над ухом мухой монотонной, —
Взбивая пыль, колонна за колонной
             Пошла вперед, пьянея от тирад,
             Оправдывавших путь в кромешный ад.

           Она глядит, как он ладит щит,
Надеясь узреть священный обряд:
           Пиршество и приношенье жертв
В виде увитых цветами телят, —
          Но на слепящий глаза металл
Длань его не алтарь нанесла:
          В отсветах горна видит она
Другие сцены, иные дела…

             Колючей проволокой обнесен
Какой-то плац, где зубоскалят судьи,
             Стоит жара, потеет гарнизон,
             Встав поудобнее, со всех сторон
На плац досужие глазеют люди,
             А там у трех столбов стоят, бледны,
             Три узника — они обречены.

             То, чем разумен мир и чем велик,
В чужих руках отныне находилось,
             Не ждало помощи в последний миг
И не надеялось на божью милость,
Но то, с каким усердием глумилась
             Толпа над унижением троих, —
             Еще до смерти умертвило их.

              Она глядит, как он ладит щит,
Надеясь атлетов узреть на нем,
             Гибких плясуний и плясунов,
Кружащих перед священным огнем, —
            Но на слепящий глаза металл
Легким мановением, руки
         Он не пляшущих поместил,
А поле, где пляшут лишь сорняки…

             Оборвыш камнем запустил в птенца
И двинул дальше… То, что в мире этом
             Насилуют и могут два юнца
Прирезать старца, — не было секретом
Для сорванца, кому грозил кастетом
             Мир, где обещанному грош цена
             И помощь тем, кто немощен, смешна.

          Тонкогубый умелец Гефест
Вынес из кузни Ахиллов щит.
         Фетида, прекрасногрудая мать,
Руки к небу воздев, скорбит
         Над тем, что оружейник Гефест
Выковал сыну ее для войны:
          Многих сразит жестокий Ахилл,
Но дни его уже сочтены.

Адам был моим дедом,
Он бегал босиком,
На зелени Эдема
Он рыжим был пятном.
Балованный ребенок
Сорвал запретный плод.
Я получился в деда —
Такой же сумасброд.

Бродяга Ной, мой дядя,
Под рев, и лай, и визг
Всех чистых и нечистых
Перепивался вдрызг.
Когда летел он в бездну,
Дрожал от страха Ад.
«Вы очень с ним похожи», —
Мне часто говорят.

Лилит — моя подруга,
И жизнь и смерть моя,
Благоуханней меда,
Коварней, чем змея.
Ее я вечно жажду
И телом и душой, —
Пока бормочет кто-то:
«Фу, как нехорошо!»

Был Бахус моим братом,
Приятелем — Нимрод,
Меня предупреждали,
Куда это ведет.
Но если Дьявол за меня,
То я не пропаду, —
Пусть возмущаются в Раю,
Мне веселей — в Аду!

Я полюбил с незапамятных пор
Острую свежесть этих имен,
Мне по душе этот пестрый узор:
В яркой раскраске Индейский Каньон,
Мертвая Роща, Косматый Бизон.

Сена и Рейн — серебряный звон,
Но серебро с годами тусклей.
Старым напевом звучит Альбион,
Словно охотничий рог средь полей…
Мне же родные названья милей.

Нью́берипорт и Ба́ддефорд,
Литл-Френч-Лик и Ланди-Лейн
(Северный выговор, северный порт),
Про́виденс-сити, бухта Мэйн,
Олдтаун и Ньютаун и Скунс-Таун-Плэйн…

Тихий черпну океан в Санта-Крус,
В Бо́стоне буду Атлантикой пьян,
В Блю-ридже негр сыграет мне блюз, —
И я обойдусь без далеких стран,
И я отдохну от заморских муз.

Рю-де-Марти́р и Нотр-Дам,
Рим и Афины, Мадрид и Багдад, —
Старые сказки вы дарите нам,
Я же за новой отправиться рад
В Хэ́ррисберг, Спа́ртанберг или Кейп-Джад.

Скажете: классики, Генри и Джон,
Так не писали? не думали так?
Но после вечерних бесед на балкон
Они выходили и, глядя во мрак,
Нанта́кетский в море искали маяк…

И после смерти найду я покой
Не в Ливерпуле, не в Шамуни́,
Лондон ли будет шуметь надо мной
Или Париж — мне нужны не они!
Встав из могилы, уйду я домой:
Похороните меня в Вундед-Ни!

Об искалеченных, об убиенных,
Об угнетенных, сирых и убогих,
О призраках в горящих городах…

О тех, кого привезли, втолкнули и начали бить
Крепкие парни с упругими кулаками:
Без передышки, по голове, по спине, и об стол,
И с размаху в пах, чтобы корчился на полу,
Как обезглавленная курица, а тот, кого следом ввели,
Смотрел побелевшими, расширенными зрачками.
О тех, кто при этом хрипел «Рот Фронт» или «Боже,
                                                                храни короля!»,
И о тех, кто держался смирней, но был избит точно также.
О тех, кто выплевывал в коридоре
Кровь и обломки зубов
И засыпал сном праведника на цементном полу
Со сладкой мечтой напоследок прикончить конвойного
                                                       в грязном сортире,
О тех, с ввалившимися глазами и негасимым огнем!

О тех, кто остался хромым, изуродованным, — и о тех,
Кого безымянным зарыли в тюремном дворе
И до рассвета сровняли могилу с землею.

О тех, кто был сразу убит. И о тех, что годами
Ждали, терпели, надеялись, шли по утрам на работу,
В магазин за продуктами, на собрание подпольщиков,
Обзаводились детьми, запасались оружием и наконец
Были схвачены и перебиты, как крысы.
Об изгнанниках,
Которые чудом спаслись за границу;
О тех, кто снимает маленькие комнатушки в больших
                                                            чужих городах
И вспоминает родину: высокие зеленые травы,
Родной язык, голоса далекого детства, запах ветра
                                                              в то лето,
Форму комнат, вкус кофе, разговоры с друзьями,
Любимый город, знакомый столик в кафе,
Надгробные камни, под которыми им не лежать,
Землю, в которой им не лежать. Дети у них —
                                                                 иностранцы.
О тех, кто разрабатывал планы, и возглавлял, и терпел
                                                                 поражение,
И о тех простофилях, кто однажды без всякого плана
Разозлился и рассказал анекдот, и на них донесли,
И они не могли оправдаться и были отправлены
                                                                    в лагерь,
Чтобы приехать обратно в закрытых гробах
                                                            с ярлыками:
«Умер от пневмонии», «Убит при попытке к бегству».
О тех, кто выращивал хлеб и был застрелен возле снопов,
О тех, кто выращивал хлеб и был отправлен
                                                   в пески или в тундру
И там тосковал, как по раю, по хлебному полю.
О тех, на кого донесли их родные дети, чистенькие
                                                                      гаденыши,
В награду получившие мятный пряник и похвалу
                                          Образцового Государства,
О всех задушенных, кастрированных и просто уморенных
                                                                         голодом
Во имя создания Образцовых Государств; о повешенном
                                                    священнике в рясе,
О еврее с раздавленной грудью и угасающими
                                                                глазами,
О смутьяне, которого вздернули люди в штатском, —
Именем Образцового Государства, во имя Образцовых
                                                               Государств.
О тех, кого выдал сосед, с которым здоровались
                                                       за руку,
И о предателях, сидящих на жестких стульях,
Со струйками пота на лбу, с дергающимися пальцами,
Называющих улицу, номер дома и имя того человека.
И о тех, кто сидел за накрытым столом,
И лампа горела, и пахло едой,
И они говорили вполголоса, и тут послышался шум
                                                                     моторов
И в дверь постучали; они быстро переглянулись,
И женщина с застывшим лицом пошла открывать,
Оправляя платье: «Мы все здесь честные граждане.
Мы веруем в Образцовое Государство». И больше уже никогда
Не появлялись ни Коротышка, ни Тони, ни Карл,
А семью уничтожили позже.
Больше уже никогда… Мы слышали выстрелы ночью,
Но утром никто из соседей не знал, что случилось.
Ничего не поделаешь, нужно идти на работу. И я не видала его
Целых три дня, я чуть не сошла с ума,
А тут еще все эти патрули со своими вонючими ружьями,
И когда он вернулся, то походил на пьяного,
                                                        и на нем была кровь.
О женщинах, что тайком по ночам оплакивают погибших,
О детях, привыкших молчать, — постаревших детях,
В которых плюют одноклассники. О разгромленной
                                                                         лаборатории,
О разграбленном доме, заплеванных картинах,
                                                      загаженных колодцах.
О Разуме, который убили и голым швырнули
                                                             на площадь…
И никто не пошевелился, и никто не сказал ни слова.
О холодном прикладе и горячей пуле,
О веревке на шее, о наручниках на запястьях,
Об огромном металлическом голосе, который лжет
                                               из тысяч радиорупоров,
О заикающемся пулемете, который ответит на все
                                                                          вопросы.

О человеке, распятом на кресте пулеметных очередей,
Человеке без имени, без орденов, без надежды
                                                               на воскресение,
Темная голова свисает под тяжестью смерти, тело
                                                                           пропахло
Кислым запахом бесконечных тюрем — Джон Смит,
                                                                         Джон Доу,
Джон Никто — о, припомните, как его звали!
Безликий, как вода, беззащитный, как пыль на дороге,
Оскверненный, как эта земля, отравленная химическими
                                                                            снарядами,
И одичавший от цивилизации.
                                               Вот он.
Вот человек, которого съели за зеленым столом
(Перед тем как приняться за мясо, гости надели
                                                                         перчатки),
Вот он, плод с древа войны, плод с древа мира,
Последнее изобретение, новый агнец,
Разгадка всех премудростей всех мудрецов.
И до сих пор он висит на кресте, все никак не умрет,
И до сих пор над железным городом нашей эпохи
Меркнет свет и зловеще струится кровь.

Мы думали, с этим покончено, но мы ошибались.
Мы думали, мы мудры, оттого что сильны.
Мы думали, наш скорый поезд везет нас в вечность.
Мы думали, скоро совсем рассветет.
Но поезд сошел с рельсов, и его захватили бандиты.
Но силой и властью сегодня владеют кабан и гадюка.
Но непроглядная ночь надвигается снова на Запад.
Мы, как и наши отцы, посеяли зубы дракона.
Наши дети знают войну и боятся солдат.