Анна Брэдстрит - Поэзия США

Для нас, как для любого дезертира,
Цветов бессчетных, что не знают счет,
Зверей, которых память не грызет,
Сейчас — вот все пространство мира.

Мы рады — Не Сегодня — произнесть,
Мы позабыли, как сказать Я Есть,
И заблудились бы, когда попали
В минувшего возвышенные дали.

Вот мы спешим, чеканя четко шаг,
Найти с удобствами удобный флаг,
Шепча, как древние, но уподобив каше
Слова Мое и Их, Его и Наше.

Как будто древним нужно было время,
Чтобы принять ответственности бремя,
Как будто ложным было в них
Желанье стать отличным от других.

Не странно, что сегодня к стольким людям
Смерть от тоски и одиночества грядет;
И не обманет нас словесный оборот —
В другое время мы другими будем.

Переменчивых нас постоянная ностальгия
             Возвращает к известняку, ибо этот камень
Растворяется в море. Вот они, круглые склоны
             С надземным запахом тмина, с подземной системой
Пещер и потоков; прислушайся, как повсюду
             Кудахчут ручьи — и каждый свое озерко
Наполняет для рыб и свой овраг прорезает
             На радость ящеркам и мотылькам; вглядись
В страну небольших расстояний и четких примет:
             Ведь это же Мать-Земля — да и где еще может
Ее непослушный сын под солнцем на камне
             Разлечься и знать, что его за грехи не разлюбят,
Ибо в этих грехах — половина его обаянья?
             От крошащейся кромки до церковки на вершине,
От стоячей лужи до шумного водопада,
             От голой поляны до чинного виноградника —
Один простодушный шаг, он по силам ребенку,
             Который ласкается, кается или буянит,
Чтобы привлечь к себе внимание старших.

             Теперь взгляни на парней — как по двое, по трое
Они шагают на кручи, порой рука об руку,
             Но никогда, слава Богу, не по-солдатски в ногу;
Как в полдень в тени на площади яростно спорят,
             Хотя ничего неожиданного друг другу
Не могут сказать — и не могут себе представить
             Божество, чей гнев упирается в принцип
И не смягчается ловкою поговоркой
             Или доброй балладой: они привыкли считать,
Что камень податлив, и не шарахались в страхе
             Перед вулканом, чью злобу не укротишь;
Счастливые уроженцы долин, где до цели
             Легко дотянуться или дойти пешком,
Никогда они не видали бескрайней пустыни
             Сквозь сетку самума и никогда не встречали
Ядовитых растений и насекомых в джунглях —
             Да и что у нас может быть общего с этой жутью!
Другое дело сбившийся с толку парень,
             Который сбывает фальшивые бриллианты,
Стал сутенером или пропил прекрасный тенор —
             Такое может случиться со всеми нами,
Кроме самых лучших и худших…
                                                  Не оттого ли
             Лучших и худших влечет неумеренный климат,
Где красота не лежит на поверхности, свет сокровенней,
             А смысл жизни серьезней, чем пьяный пикник.
«Придите! — кричит гранит. — Как уклончив ваш юмор,
             Как редок ваш поцелуй и как непременна гибель!»
(Кандидаты в святые тихонько уходят.) «Придите! —
             Мурлыкают глина и галька. — На наших равнинах
Простор для армий, а реки ищут обузданья,
             И рабы возведут вам величественные гробницы:
Податливо человечество, как податлива почва,
             И планета и люди нуждаются в переустройстве».
(Кандидаты в Цезари громко хлопают дверью.)
             Но самых отчаянных увлекал за собою
Древний холодный свободный зов океана:
             «Я — одиночество, и ничего не требую,
И ничего не сулю вам, кроме свободы;
             Нет любви, есть только вражда и грусть».

Голоса говорили правду, мой милый, правду;
             Этот край только кажется нашим прекрасным домом,
И покой его — не затишье Истории в точке,
             Где все разрешилось однажды и навсегда.
Он — глухая провинция, связанная тоннелем
             С большим деловитым миром и робко прелестная —
И это все? Не совсем: Каков бы он ни был,
             Он соблюдает свой долг перед внешним миром,
Под сомнение ставя права Великих Столиц
             И личную славу. Поэт, хвалимый за честность,
Ибо привык называть солнце — солнцем,
             А ум свой — Загадкой, здесь не в своей тарелке:
Массивные статуи не принимают его
             Антимифологический миф; озорные мальчишки
Под черепичными переходами замка
             Осаждают ученого сотней житейских вопросов
И соображений и этим корят за пристрастье
             К отвлеченным аспектам Природы; я тоже слыхал
Такие упреки — за что и сколько, ты знаешь.
             Не терять ни минуты, не отставать от ближних
И ни в коем случае не походить на животных,
             Которые лишь повторяют себя, ни на камень
И воду, о которых заранее все известно, —
             Вот суть Англиканской Обедни; она утешает
Музыкой (музыку можно слушать где хочешь),
             Но нет в ней пищи для зренья и обонянья.
Если мы видим в смерти конечную данность,
             Значит, мы молимся так, как надо; но если
Грехи отпустятся и мертвецы восстанут,
             То преображение праха в живую радость
Невинных атлетов и многоруких фонтанов
             Заставляет подумать подальше: блаженным будет
Безразлично, с какой колокольни на них посмотрят,
             Ибо им утаивать нечего. Мой дорогой,
Не мне рассуждать, кто прав и что будет потом.
             Но когда я пытаюсь представить любовь без изъяна
Или жизнь после смерти, я слышу одно струенье
             Подземных потоков и вижу один известняк.

Совершенства он жаждал в конечном счете,
Но были его стихи простоваты.
Он тонко использовал глупость людей,
Все строил на армии и на флоте.
Он ржал — и хихикали депутаты,
Вопил — и смерть косила детей.

Бюро Статистики подтвердило снова,
Что он не судился, все данные говорят:
В современном смысле старомодного слова
Он праведник, внесший свой скромный вклад
В развитие нашей Великой Страны.
С самой юности до пенсионного года
Он ни разу (исключая годы войны)
Не увольнялся со своего завода.
В Кукиш-Моторс ему всегда были рады:
Не штрейкбрехер, достойные взгляды,
Профсоюзные взносы уплачивал в срок
(Профсоюз положительный), означенный
                                                              парень,
По мненью Психологов, был популярен
На службе, и выпивка шла ему впрок.
Каждый день он покупал по газете,
Реакция на Рекламу была первый класс,
Застрахованный от всего на свете,
Он в Больнице, однако, был только раз.
Согласно Вестнику высших сфер,
Он был поклонник Системы Рассрочек,
Имел все вещи и среди прочих
Радиолу, машину, кондиционер.
По мнению Службы общественных мнений,
Во взглядах его был здравый резон:
Если был мир — за мир был и он,
А война — он шел на войну. Тем не менее
Он выжил, имел пятерых детей,
Наш Демограф писал в одной из статей
О количестве этом как об идеале.
В Школе был смирным, правильно рос.
Был ли счастлив? Свободен? Странный вопрос:
Если бы не был, мы бы об этом знали.

           Она глядит, как он ладит щит,
Надеясь узреть на нем виноград,
         И паруса на дикой волне,
И беломраморный мирный град,
         Но на слепящий глаза металл
Его искусная длань нанесла
        Просторы, выжженные дотла,
И небо, серое, как зола…

             Погасшая земля, где ни воды,
Ни трав и ни намека на селенье,
             Где не на чем присесть и нет еды,
И все же в этом сонном запустенье
Виднелись люди, смутные, как тени,
             Строй из бессчетных башмаков и глаз,
             Пустых, пока не прозвучал приказ.

             Безликий голос — свыше — утверждал,
Что цель была оправданно-законной,
             Он цифры приводил и убеждал,
Жужжа над ухом мухой монотонной, —
Взбивая пыль, колонна за колонной
             Пошла вперед, пьянея от тирад,
             Оправдывавших путь в кромешный ад.

           Она глядит, как он ладит щит,
Надеясь узреть священный обряд:
           Пиршество и приношенье жертв
В виде увитых цветами телят, —
          Но на слепящий глаза металл
Длань его не алтарь нанесла:
          В отсветах горна видит она
Другие сцены, иные дела…

             Колючей проволокой обнесен
Какой-то плац, где зубоскалят судьи,
             Стоит жара, потеет гарнизон,
             Встав поудобнее, со всех сторон
На плац досужие глазеют люди,
             А там у трех столбов стоят, бледны,
             Три узника — они обречены.

             То, чем разумен мир и чем велик,
В чужих руках отныне находилось,
             Не ждало помощи в последний миг
И не надеялось на божью милость,
Но то, с каким усердием глумилась
             Толпа над унижением троих, —
             Еще до смерти умертвило их.

              Она глядит, как он ладит щит,
Надеясь атлетов узреть на нем,
             Гибких плясуний и плясунов,
Кружащих перед священным огнем, —
            Но на слепящий глаза металл
Легким мановением, руки
         Он не пляшущих поместил,
А поле, где пляшут лишь сорняки…

             Оборвыш камнем запустил в птенца
И двинул дальше… То, что в мире этом
             Насилуют и могут два юнца
Прирезать старца, — не было секретом
Для сорванца, кому грозил кастетом
             Мир, где обещанному грош цена
             И помощь тем, кто немощен, смешна.

          Тонкогубый умелец Гефест
Вынес из кузни Ахиллов щит.
         Фетида, прекрасногрудая мать,
Руки к небу воздев, скорбит
         Над тем, что оружейник Гефест
Выковал сыну ее для войны:
          Многих сразит жестокий Ахилл,
Но дни его уже сочтены.