Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

С вершины дерева скользит, шурша средь веток,
Рука, покрытая узором золотистым.
Все листья и цветы друг друга понимают.
В вечернем сумраке я видел медяницу.
Диана[197] над прудом свою надела маску.
Как ласковый призыв темнеющего неба,
Атласный башмачок мелькает на лужайке.
Ладьи ночные вдаль готовятся отплыть.

Другие будут приходить к скамье железной,
Чтоб видеть это все, когда меня не будет.
Закат забудет тех, кто так его любил.
Уже ничей призыв не озарит нам лица.
Ничье рыдание в душе не отзовется.
Погаснут наши окна, незнакомцы
По серой улице пройдут неторопливо,
И голоса,
Другие голоса затянут песню,
Глаза другие отуманятся слезами
Под новой кровлей. Будет все
Исчерпано, все будет прощено,
И свежей станет боль, и новым лес,
И, может быть, неведомым друзьям
Бог счастье даст, обещанное нам.

Вечер клонится изнеможенно, и деревья, у самой дороги снов — как тяжелые птицы, голова под крылом, — засыпают. Луна плачет в листве — как взгляд сквозь дрожащие пальцы… В ней она топит свои ледяные щедроты. Она следует, рядом с берегом, за бегущей струей. Она в ней колышется: будто огромный лебедь растерял свои перья на ровной глади, где кто-то баюкает небо…
На крутом повороте — дозор тростников, куда луна вонзает свои занозы. Протяжное дуновение ветра, который время от времени гонит из гнезд воспоминания и имена… и оно чистит от чешуи воду и листья… Тогда полуночник и сторож этих горячечных стран — длинная серая ящерица, в которой укрылась древняя чья-то душа, — издает странный звук, голосом дальним, напоминающим инструмент и обряд дикарей, — ибо она различает движение неких существ, каких видеть нам не дано, — тех, что уходят за горизонт, где прошлое уснуло под пеплом.

Все мертвые пьяны от грязного дождя
На кладбище забытом в Лофотене,
И таянья часы стучат в корнях растений,
Внутри гробов прогнивших в Лофотене.

Под шум вороньих крыл, шуршащих у могил,
Весна поит водой тела в грязи и тлене;
Под мерный смех ветров, который тих и мил,
Уютно спится мертвым в Лофотене[198].

Я, быть может, навеки отдален
От моря, от надгробий в Лофотене,
Но мне не знать покоя — я влюблен
В тот уголок земли, в его немые пени.

Истлевшие тела, людей усопших тени
На кладбище бездомных в Лофотене —
Названье городка влечет и дразнит слух —
Скажите мне, земля легка ли вам, как пух?

— Ты лучше б рассказал веселый анекдот:
Душа шампанского, смотри, исходит в пене.
Чего-то легкого размякший разум ждет.
И слушать не хочу о странном Лофотене.

Ну ладно. Пусть камин огнем обводит тени,
Пусть моросящий дождь вплетется в стук ветвей.
— Вы, мертвые, и те, что в Лофотене, —
Мертвы, но, видит бог, меня вы не мертвей.

В юдоли детства, снова обретенной,
В селении, где все сердца мертвы,
Где ровный стук сердец как заведенный,
Где шорох крыл шумит: они мертвы,
Где рокот вод речет: они мертвы,
Я — в зыби времени — больной и сонный.
Плывут любви потоки огневые
Из недр огромных глаз в печали сонной —
В юдоли детства, снова обретенной…
— А день роняет дождь над пустотой.

Как мягок взор, угаснувший навеки.
Как странно: ты смогла меня узнать —
Мерцали серафические веки,
Смеющиеся, голубые веки,
И в бликах тьмы блуждали света реки;
И ты, которой неоткуда знать
Мое лицо страдальца и калеки,
Ты, зыбкая, смогла меня узнать,
Ты, воплощенье неги в человеке, —
Огромные, как ночь, твои мерцали веки…
— А день роняет дождь над пустотой.

Я слышу хора мощный унисон —
Откуда этих древних звуков груда?
Печальница, ты совершаешь чудо:
Наполнен ими доверху мой сон.
В какой листве, шуршащей в унисон,
В какой тиши услышу я, откуда
Возьму я снова этих звуков чудо,
Как светоч озаряющее сон?
— А день роняет дождь над пустотой.

Все мы, на наших конях, ведать не ведаем о посевах. Но все земли, какие можно
вспахать и пройти в траве на рысях, —

Мы их прошли.

Мы не приучены воздвигать ни стенные ряды, ни храмы. Но все города, какие можно
выжечь дотла, ни храмов, ни стен не щадя, —

Мы их выжгли.

Мы бережно чтим наших жен, которые все из самой высокой знати. Но тех, каких
можно свалить, и подмять, и взять, —

Мы их взяли.

Наше клеймо — острие копья; наш парадный наряд — броня, на которой стынет роса;
и шелк наш — из конского волоса. Другой, понежнее, какой можно продать, —

Мы его продали.

Без границ и порой без имен, мы не царим, мы проходим. Но все то, что колют и
бьют, то, что рубят и что дробят…
Все, без разбора, что сабельным можно клинком, —

Мы это смогли.