Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Спокойный кров, где бродят голубицы,
Мелькнет из-за сосны, из-за гробницы.
Здесь полдень строит из огня и снов
Тебя, о море, в вечном обновленье.
Моя награда после размышленья —
Широко созерцать покой богов.

О, храм Минервы, постоянство клада,
Громада отдыха, обличье лада,
Бровастая вода, Глаз, ты таишь
Так много сна под пламенным покоем.
Мое молчание! Глубинным строем,
Мильоном черепиц спит Крыша крыш.

Плоды истаивают в наслажденье,
В восторг преобразив исчезновенье
Во рту, где гибнет эта красота.
Так я дышу моим грядущим дымом,
А небеса поют сердцам палимым
Метаморфозы каждого куста.

Затвор священный, где сгорают души,
Сиянью отданный обрывок суши,
Строй факелов, мне этот остров мил,
Одетый в камень и во мрак растений,
Где столько мрамора лобзает тени
И море верное спит у могил.

Большое море с даром прорицанья,
Хламида из сверканья и мерцанья,
Вся в идолах и солнца и луны,
Верховный змей, своею синью пьяный,
Кусает хвост своей же плоти рваной[190]
Среди отгулов, полных тишины.

Подуло. Жить! Попробуем! Так надо!
Вдруг книгу мне огромная прохлада
Захлопнула, звеня в морской пыли.
Летите, ослепленные страницы!
Ломайте, радостные вереницы,
Кров, где еще пасутся корабли!

Когда я пролил в океан —
Не жертва ли небытию? —
Под небом позабытых стран
Вина душистую струю,

Кто мной тогда руководил?
Быть может, голос вещуна
Иль, думая о крови, лил
Я драгоценный ток вина?

Но, розоватым вспыхнув дымом,
Законам непоколебимым
Своей прозрачности верна,

Уже трезвея в пьяной пене,
На воздух подняла волна
Непостижимый рой видений.

О чем-то непорочном размышляя,
Плечом к плечу мы по дорогам шли,
Среди цветов неведомых земли
Шли об руку, молчанье сохраняя.

Казалось, будто мы обручены,
В ночи, что от лугов зеленой стала,
Где мы дары делили небывалой,
К безумцам расположенной луны.

Потом вдали мы умерли на ложе
Из трав и мха, теней не потревожа,
Ни вздохов леса, давшего нам кров.

И в вышине, средь вечного сиянья,
Мы, горько плача, встретились без слов,
О верный мой товарищ по молчанью.

Неведом, незрим,
Я запах цветка,
В струе ветерка
Едва ощутим.

Неведом, незрим,
Случайность иль дух?
То здесь, то гоним,
Возник — и потух.

Ни смысла, ни слов?
Для лучших умов
Эдем заблуждений.

Неведом, незрим…
Лишь миг — и за ним
След скрытых томлений.

Майский жук жужжит на воле. Дагобер
томится в школе. Он построил Сен-Дени[192].
Близятся каникул дни.

Майский жук жужжит на воле. Шарлемань
томится в школе. Принял в Риме он венец.
Скоро мытарствам конец!

Майский жук жужжит на воле. Жанна д’Арк
томится в школе. На костер ее ведут.
Побежим удить на пруд.

Майский жук жужжит на воле. Ришелье
томится в школе. Он полез на Монтобан[193].
Мы полезем на каштан!

Майский жук жужжит на воле. Робеспьер
томится в школе. Он взошел на эшафот.
Мы затеем хоровод.

Майский жук жужжит на воле. Бонапарт
томится в школе. Перед ним Бородино.
Дать звонок пора давно.

Майский жук жужжит на воле. Мсье Дюту
томится в школе. Хоть учитель мсье Дюту,
и ему невмоготу.

Майский жук жужжит на воле. Франция
томится в школе. Ах, как тошно взаперти!
Майский жук, лети, лети!

Люди, не верьте смерти. Бывает,
надежда спит. Лишь ветер в закатном
свете колосьями шевелит. В колосьях
вечность звенит.

Прислушайтесь. Звон стихает. Значит,
времени больше нет. Ветер уснул. Поднимает
голову бог. Начинает оплакивать средь
ветвей летнюю ночь соловей.

Прислушайтесь. Стихли стоны соловья,
а колокола проснулись. И над зеленой
землей от села до села призывные звоны
эти опять летят на рассвете.
Люди, не верьте смерти.

Бог начал с яблока, потом он создал древо,
а под конец — Адама с Евой. И всем пред —
шествует плодам тот плод, что ел в раю Адам.

Бог создал, почесав в затылке, сначала ночь,
а после тьму, сперва признанье в страсти
пылкой, а уж потом — и страсть саму.

Бог создал рыб и пароходы, потом шторма,
а следом — воды. Сперва был создан пьяный
Ной, а после — гроздий сок хмельной.

А ту, в которую влюбился без памяти
сегодня я, создать он прежде умудрился,
чем создал самого себя.

Эта девушка умерла, от любви умерла она.
Положили в землю ее, а заря занималась, бледна.
Одиноко лежала она и нарядней была, чем весна.
Одиноко лежала в гробу и в могиле осталась одна,
А они, веселясь, ушли, чтобы радость испить до дна,
Распевая: «Своя судьба, видно, каждому суждена».
Эта девушка умерла, от любви умерла она,
А они все в поля ушли, чтоб собрать урожай сполна.

Я видел добряков, вельмож, людей труда,
Но шляпу полную не видел никогда.

Оплевана, она стоит передо мною,
Наш с ней невесел вид, мы мокнем под стеною.

Дитя! Ты бросил грош. Я тронут, одинокий,
И слезы серебрят мои худые щеки.

Есть змеи-женщины и есть мужчины-звери.
Я многое узнал, стучась в чужие двери.

Стоптал я башмаки, мои устали ноги,
Я тропки исходил и пыльные дороги.

Я видел в двадцать лет добрейшую из фей,
Но нет ее давно, и плачу я по ней.

Жестокого ружья мне ненавистен вид:
Огонь и грохот, дым — и вот олень убит.

Застигнутый грозой, бродил в лесах я черных,
И ввысь неслась листва — метла небес просторных.

Я видел Жанну д’Арк, что в бой войска водила,
И в облаках над ней — святого Михаила.

Он целовал ее и мчался вновь вперед.
Я видел, как в реке венок любви плывет.

Я многое видал! И пляшущих пастушек,
И в небе радугу, и ливни из лягушек.

И только одного не видел, господа, —
Я шляпу полную не видел никогда.