Антология - Европейская поэзия XIX века

Три грозди есть на лозах винограда:
в одной — освобожденье от скорбей,
в другой — забвенья краткого отрада,
а в третьей… Но не пей

ты сок ее, сулящий сон глубокий:
знай, стерегут могильный этот сон
бессонное страданье — страж стоокий
и тайный тяжкий стон.

О жизни гость, не медли ни мгновенья!
Покуда льется в чаши рдяный ток,—
насытив голод, но без пресыщенья
покинь пиров чертог.

Пусть розы и гиметского тимьяна
еще струится сладкий аромат
и все друзья ликуют неустанно
в сиянии лампад,—

Ступай! Печально за столом постылым
смотреть, как меркнут яркие огни,
печально одному путем унылым
брести в ночной тени.

На холмике стоял среди полей,
на дудочке играя, Доре. Слива
цвела; был цвет ее еще белей

среди хлебов зеленого разлива.
И персик цвел, весь — как один цветок,
а там — другой, нарядный и счастливый,

и был деревьев розовый рядок,
как облака на утреннем просторе,
когда гряду их озарит восток

и с Альп они впервые видят море.
Жужжали пчелы. Голоса ветвей
слились, казалось, в низком гулком хоре

приветствуя приход весенних дней.
Еще не зацветали только лозы —
и плакали об участи своей.

В себе вмещали солнце эти слезы.

Под сливою цветущей у сарая
поутру Доре ласточек скликал,
на дудочке каштановой играя.

Из ветки сочной мальчик извлекал
звук, будто долетавший издалёка —
Вдруг первый вестник в небе замелькал

и вслед — другой. За желоб водостока
две ласточки спустились — и опять
исчезли прочь. И во мгновенье ока

слетелись птицы — три, четыре, пять,
все — парами. (Ведь ласточки когда-то
распятого пытались утешать,

и с этих пор для нас их стаи святы.)
Они вели о гнездах разговор,
легко кружась над кровлею покатой.

Тут Роза вышла из дому во двор.

Касатки здесь! И в марте, что в июне,—
каштан в соку. А слива — вся бела!
Услышав говор юрких щебетуний,

шагнув, застыла Роза, как была —
с корзиною на локте. Полон воздух
мельканьем птичьих пар. Весна пришла

цветут деревья, и касатки в гнездах!

Раскрываются к ночи цветы жасмина.
Я грущу, о близких моих вспоминая.
Из аллеи, оттуда, где калина,
прилетает бабочка ночная.

Затихают крики, недвижен воздух,
только дом никак не угомонится.
Опускаются на птенцов в гнездах
крылья, как на глаза — ресницы.

Все сильней от цветущей заросли жасминной
пахнет спелой клубникой полевою.
Загорается свет в гостиной.
Зарастают могилы травою.

Жужжит пчела, возвратившись поздно,—
свободной ячейки найти не может.
В синеве, недавно беззвездной,
вечер светила множит.

Всю ночь разлетается с ветром
аромат по саду густому.
На второй этаж поднялись со светом…
Погасили огни по всему дому…

Светает. Цветы закрываются, подбирая
чуть вянущие лепестки, — но не время опасть им.
Таинственная чаша до края
наполняется новым счастьем.

Без песни пир уныл, как храм без блеска
златых даров — обетных приношений,
затем что сладостно внимать рапсоду,
в чьем голосе — Неведомого отзвук.
Нет, говорю вам, ничего отрадней,
чем слушать пение, бок о бок сидя
в спокойствии за пирными столами,
где белокурый хлеб и дым от мяса,
покуда отрок черпнет из кратера
вино, чтобы разлить его по чашам,
и повторять слова священных гимнов
под рокот струн кифарных, благостно звучащих,
иль наслаждаться жалобною флейтой,
чье горе претворяется тотчас же
в блаженство у тебя в душе.

«Солон, сказал ты: счастлив тот, кто любит,
тот, у кого есть конь твердокопытный,
борзые псы и друг в краях заморских.
Теперь ты старец, и тебе, о мудрый,
заморские друзья, и псы, и кони
с копытом крепким, и любовь не в радость.
Теперь отраду ты обрел другую:
вино — чем старше, песню — чем новее.
Две новых — с первым после бурь затишьем
и с первой стаей птиц — заморских песни
в Пирей завезены женой эресской[223],
и здесь она». — «О Фок[224], открой же двери
и ласточку впусти!» — Солон ответил.
Был праздник Антестерий[225]. Открывают
в тот день кувшин и пробуют вино.

В чертог вошла — с весенним ярким светом,
с дыханием соленым волн Эгейских —
певица, знавшая две новых песни:
одну — о смерти, о любви — другую.
Вошла задумчиво. Ей Фок скамейку
с узором золотых гвоздей поставил
и чашу протянул. Она уселась,
держа в руках певучую пектиду[226],
потом безмолвно трепетных коснулась
перстами струн — и песню начала:

«Яблоневый сад[227] под луной блистает,
чуть дрожат цветы в серебристом свете,
в синих, словно туча, горах летает
яростный ветер.

С громким воем ветер в ущельях реет,
крепкие дубы под обрывы рушит.
Ветерок любви, лишь чуть-чуть повеет,
силы иссушит.

Пусть вдали, как солнце, я вижу злато
милых мне кудрей, — но лучей касанья
жгут… Краса их — солнце, но в час заката,
в миг угасанья.

Расточиться! Стать огневого диска
отблеском я жажду, сияньем алым,
в пору, когда солнце склонится низко
к волнам и скалам.

Манит низойти сумрак благодатный,
солнце в глуби водной находит отдых.
Неразлучный с ним, гаснет и закатный
отблеск на водах».

Воскликнул старец: «Это смерть!» — но гостья
ответила: «Нет, о любви я пела»,—
коснулась струн и песню начала:

«Плакать здесь грешно: ты в дому поэта!
Кто сказал, что он на костре сгорает?
Над атлетом плачь: красота атлета
с ним умирает.

Тленна доблесть тех, кто под клич военный
врубится во вражеский строй глубоко,
тленна грудь — о да! — Родопиды[228], тленно
кормчего око.

Но нетленна песнь, что к лазурной тверди
на крылах взмывает, презревши Лету.
А доколе песня бессмертна, смерти
нет и поэту.

Пеплос твой не рви: не для нас могила.
Что здесь вопля скорбного неуместней?
Наша жизнь, душа, красота и сила —
все станет песней.

Пусть, кто хочет свидеться вновь со мною,
песнь мою споет и струны коснется,—
и опять, блестя красотой земною,
Сафо проснется».

Услышав песнь о смерти, молвил старец:
«Дай заучить ее — и умереть!»

Какой бессмертный или бессмертная
тобой владели, храм обвалившийся,
когда в тени обширной рощи
высился ты средоточьем таинств?

Кто чтил тебя? Каков этот был народ
одеждой, речью, верой и нравами?
Привержен праву иль оружью
и на любое готов нечестье?

Одним ответы скрыты молчанием.
Народ и бог погублены временем.
Упал камнями храм, и скоро
самые камни земля засыплет.

Здесь часто буду думать о бренности
всего земного, буду беседовать
с лишенным племени и храма
богом-скитальцем, для нас безвестным.