Жуакин Машадо де Ассиз - Избранные произведения
Валентин стал целиться. А Эрнесто, как ни силился, не мог поднять руку. От волнения. И он сделал знак Валентину, чтобы тот подождал, вытащил платок и отер пот со лба.
Страх его еще более усилился, когда он услышал такие слова:
— Убитого мы закопаем тут же, в саду…
— Да, конечно. Уже послали копать могилу.
— Пусть выроют поглубже!
Один из секундантов начал считать до трех, хлопая в ладоши. При первом хлопке Эрнесто вздрогнул, после второго опустил руку, а когда ему напомнили, что надо прицелиться и при третьем хлопке стрелять, он выронил пистолет и протянул руку противнику.
— Я предпочитаю дать вам другое удовлетворение. Признаю, что я был неправ!
— Как? Вы предпочитаете?.. — хором воскликнули все.
— У меня есть причины не рисковать жизнью, — пояснил Эрнесто, — и я признаю, что был неправ.
На этом инцидент, казалось, был исчерпан. И тут раздался чей-то смех, мелодичный женский смех, но для Эрнесто он прозвучал как похоронная музыка, ибо смеялась Кларинья. Все обернулись к ней. Она взяла оба пистолета, прицелилась в Эрнесто и нажала на курки.
Теперь захохотали все.
Лицо Эрнесто покрылось страшной бледностью. Стало восковым.
Кларинья отшвырнула пистолеты и бросилась в объятия Валентина.
— Так ты, милый, даже со смертью шутки шутишь?
— Да, дорогая, но во имя любви!
Через несколько дней Эрнесто уехал путешествовать и в Рио-де-Жанейро никогда уже не возвратился.
А Валентин и Кларинья прожили жизнь в любви и согласии, у них родилось много детей.
КАПИТАН МЕНДОНСА
© Перевод И. Тынянова
Мы немного повздорили с моей избранницей сердца, и вот как-то вечером оказался я один на улице, не зная куда себя девать и не имея даже намерения поразвлечься, что весьма помогает в подобных случаях. Идти домой не хотелось, ибо это означало бы вступить в сражение с одиночеством и задумчивостью — двумя подругами, всегда готовыми подвести черту под любой размолвкой влюбленных.
Давали какой-то спектакль в театре Сан-Педро. Я даже не поинтересовался, что за пьеса; вошел, купил билет и сел на свое место как раз в тот момент, когда занавес уже взвился перед началом первого акта. И он обнадеживал, первый акт: начинался с убийства и заканчивался судом присяжных. Была там и девочка, не знавшая ни отца, ни матери, и ее похищал некто, закутанный по уши в плащ, в ком заподозрил я одного из этих безвестных родителей. Говорилось как-то смутно о каком-то маркизе, путешествующем инкогнито, и уже выглядывало из-за угла второе и скорое убийство, предметом какого намечалась на сей раз старая маркиза. Первый акт закончился под гром аплодисментов.
Едва опустился занавес, как начался обычный гомон; зрители клали программки на свои кресла и выходили подышать воздухом. Я, сидевший, к счастью, в таком месте, где никто мне не мог помешать, вытянул ноги и уперся взглядом во второй занавес, на котором вскоре, без особых усилий с моей стороны, появился разъяренный лик моей владычицы сердца, взирающий на меня с глухой угрозой.
— Каково ваше мнение о пьесе, сеньор Амарал?
Я обернулся в ту сторону, откуда услышал свое имя. Слева от меня сидел какой-то человек, преклонного уже возраста, одетый в военный мундир, и приветливо мне улыбался.
— Вы удивляетесь, что мне известно ваше имя? — спросил незнакомец.
— В самом деле, — отозвался я. — Что-то не припомню, где я вас видел.
— А вы меня никогда и не видели: я только сегодня приехал из Рио-Гранде-до-Сул. Я и сам никогда вас не видел и тем не менее признал сразу.
— Догадываюсь, — отвечал я. — Говорят, что я очень похож на моего отца. Вы, верно, знали его?
— Еще бы! Мы были товарищи по оружию. Полковник Амарал и капитан Мендонса считались в войсках примером верной дружбы.
— Теперь я припоминаю, что отец много рассказывал мне о капитане Мендонсе.
— Так вот, это я.
— Он очень тепло о вас говорил; считал, что вы были лучшим и самым верным его другом.
— Полковник был несправедлив, — сказал капитан, доставая табакерку, — я был больше чем самый верный, я был его единственный верный друг. Но ваш отец отличался осторожностью и не хотел, видимо, никого обидеть. Он был немного слабохарактерный, ваш отец; единственная наша с ним ссора возникла из-за того, что я как-то вечером назвал его простаком. Полковник вскипел, но в конце концов убедился… Хотите понюшку?
— Благодарствую.
Меня несколько удивило, что самый верный друг моего отца выказал такое неуважение к его памяти, и я усомнился, так ли уж крепка была эта их армейская дружба. Утвердило меня в этом сомнении и то, что отец, рассказывая о капитане Мендонсе, говорил, помнится, что это превосходнейший человек, но только… «у него одной какой-то клепки не хватает».
Я понаблюдал за капитаном, пока он вдыхал свой табак и стряхивал носовым платком с рубашки классическую и дозволенную каплю. Это был человек видной наружности, военной выправки, с блуждающим каким-то взглядом и с бородою от виска до виска, проходящей под подбородком, как полагается уважающему себя военному. Платье на нем было с иголочки, и вообще старый капитан имел вид человека, незнакомого с тяготами жизни.
Черты его не лишены были гармонии; однако этот смутный взгляд и густые, нависшие брови придавали его лицу неприятное выражение.
Мы разговорились о прошлом. Капитан рассказал мне о военной кампании против Росаса и об участии, какое они с отцом в ней принимали. Рассказ его отличался красочностью и живостью; он припоминал множество разных эпизодов, приводя весьма забавные подробности.
Минут через двадцать публика начала тревожиться из-за длительности антракта и оркестр каблуков исполнил симфонию нетерпенья.
Именно в этот момент к капитану приблизился какой-то человек и пригласил его зайти к себе в ложу. Капитан хотел отложить это до второго антракта, но человек настаивал, так что капитан в конце концов согласился и, пожимая мне руку, сказал:
— Скоро вернусь.
Я вновь остался один; каблуки уступили место скрипкам, и через несколько минут начался второй акт.
Поскольку все это меня не очень занимало, я устроился поудобней в кресле и с закрытыми глазами стал слушать монолог главного героя, сокрушающий сердца и грамматику.
Через короткое время вернул меня к действительности голос капитана. Я открыл глаза и увидел его стоящим у моего кресла.
— Знаете что? — сказал он. — Я иду ужинать. Хотите составить мне компанию?
— Не смогу; прошу меня извинить, — ответил я.
— Не принимаю никаких извинений; вообразите, что я — полковник и говорю вам: «Малыш, пошли ужинать!»
— Но дело в том, что я жду…
— Никого вы не ждете!
Подобный диалог стал уже порождать шепотки вокруг нас с капитаном. Ввиду такого настойчивого гостеприимства я счел разумным принять приглашение, чтоб не продолжать спор на публике и не вызвать еще более резкой ее реакции.
Мы вышли вместе.
— Для такого юнца, как вы, — сказал капитан, — время ужина, конечно, еще не настало; но я старик и к тому ж военный.
Я не откликнулся на эту реплику.
По правде сказать, я не стремился досмотреть спектакль. Единственное, к чему я стремился, — это как-то убить время. И хотя капитан не внушал мне особой симпатии, его учтивость по отношению ко мне и то обстоятельство, что он был боевым товарищем моего отца, делали его общество в данный момент приемлемей для меня, чем любое другое.
К этим мыслям прибавилось и то, что жизнь моя в последнее время протекала весьма однообразно, и забава с капитаном Мендонсой могла заполнить хоть одну ее страницу новым содержанием. Я говорю «забава», потому что во взгляде и мимике нового моего знакомца было нечто от эксцентрика и оригинала. А наткнуться на оригинал среди стольких скучных копий, какими переполнена человеческая жизнь, — согласитесь, это ли не удача?
И пошел я, следовательно, ужинать с капитаном, который не умолкал всю дорогу, вырывая из моих уст лишь редкое односложное восклицание.
Через несколько минут мы остановились перед старым и темным домом.
— Войдем, — сказал Мендонса.
— Что это за улица? — спросил я.
— Как, вы не узнаете? Где вы забыли вашу голову?! Это же улица Гуарда-Велья.
— А-а!..
Старик постучал три раза; через несколько секунд дверь заскрипела на своих петлях и мы оказались в сыром и темном коридоре.
— Что ж ты свет не несешь? — спросил Мендонса кого-то невидимого.
— Поторопился.
— Ладно; запри дверь. Дайте мне руку, сеньор Амарал; здесь несколько неудобно, но наверху нам будет лучше.
Я протянул ему руку.
— Что-то вы дрожите, — заметил капитан Мендонса.
Я и правда дрожал; в первый раз за все это время мелькнуло у меня подозрение, что этот якобы друг моего отца на самом деле какой-нибудь мошенник и что я попался в ловушку, как последний дурак.
