Дмитрий Барабаш - Безвременье

Созревшие звёзды истекают соком,
к рукам винодела – чернильная сладость.
Как вены на белом зрачке – из-под скатерти,
где не осталось
ни нас, ни стола, ни земли, ни Вселенной.
Как здорово всё, что здесь было, мечталось!
Как время над вечностью – тлен над нетленным
величьем мгновений живых поднималось.
Как звёзды, созревшие, капали соком
в кувшин чародея, прослывшего Богом,
все сказки, все сны воплощавшего в яви.
Созвездья качаются в сточной канаве
и ядом искрятся на лезвие бритвы,
кроящей шинельную нежность молитвы.
Потом на заплаты не хватит зарплаты,
на нитку с иголкой, напёрсток с брильянтом,
на рыцаря в стали и женщину с бантом.

Прозрев от крика детского
толпа вопила: гол!
На короля, одетого
в невидимый камзол.

И никуда не деться мне
от правоты людской,
вживаясь в стены фресками,
сливаясь с их тоской.

Но я храню молчание
и, слыша детский крик,
немею от отчаянья,
к которому привык.

А если всё что есть —
он самое и есть?
Он сам себя и ест.
Он сам себя и дышит.
Он сам себе поёт
и письма ночью пишет
о том, что он сидит
один, не зная гдемо.
Сердит и нелюдим,
как лермонтовский Демон.
Тут без Тамары как?
Тамарка без Кавказа?
Казалось бы – пустяк,
а мысль, она – зараза.
Начнётся с запятой
И длится всем на свете.
И никакой чертой!
И ни в какие клети!

Здесь и так уже каждый
давно стал только собой.
Ищет нищих созвучий
со своей несказанной судьбой.
Ищет, правда, лениво:
eсть – так есть, нет – так нет, – всё равно.
Потребители пива —
презирают сухое вино.

Что им боги и строки,
пронзившие время насквозь.
Лишь бы пелось, как елось.
Лишь бы сме́лось, пока не смело́сь.
Много ль надо отваги —
не думай, не слушай, плыви
по рассеянной влаге
росы, по бермудам травы
изумрудной.

Я с детства изучал законы трения
с друзьями, не любившими меня,
за то, что напишу стихотворения,
не помня никого и не виня.

Они, как будто знали всё о далях
грядущих лесопарковых времён,
о де́ньгах, жёнах, войнах и медалях,
которые накосим и пожнём.

Так жмут снежок горячие ладоши.
Сочится между пальцами вода.
И я, надев блестящие калоши,
иду по солнцу утреннего льда.

Этот сорт винограда должен засохнуть на ветке.
Подсласти мне губы сухим янтарным вином,
подари прядь солнца с виска нимфетки.
Не бывает цветным немое кино.
Чёрно-белым, как ночью —
оправдана меланхолия.
То ли – я, что мыслилось и жило́сь?
Те ли – гроздья, те ли – розги терновые
и радость козья?
В непролазном времени
кто там пьёт бургундское, видя в зеркале
или сквозь
моё отражение?

Гадай по ромашке: быть или не быть?
Так быть или не быть,
обрывай лепестки
и желтое рыльце поглаживай пальцем.
Думать – не думать, любить – не любить,
какая, в принципе, разница?
Лепестятся страницы.
Словосмешение.
Если бы языки
выдавались по группе крови,
выкалывались на предплечье,
вбивались в солдатский жетон,
писались зелёнкой на пятке…
И правда ль, что этот сон
не терпит обратки?
Не кто ли оттуда сюда?
Или все мы туда-сюда,
как хоккеисты
в настольной игре,
крутимся на спицах,
ёжимся на столе.
прячемся по столицам.

Представь, случайность обретает плоть,
способную на выбор и анализ
последствий выборов, желаний побороть
желания, которые казались
осуществимыми.
Как ей по всем путям
пройти и уберечься от потери?
Одну откроешь, а другие двери —
защёлкнутся.
Назад – а там замок!
Соблазнов много – выбирай любые.
Ах, если б знал тогда.
Ах, если б мог сейчас.
Ах, если б только каждому по вере.
Тогда бы я.
Тогда бы мы.
Тогда…
А что тогда? – Распахнуты все двери.
Всё те же небо, солнце и вода.
Всё те же топи и всё те же мели.

Нам достался косяк,
о котором расскажут легенды.
Мы в проём занесли только ногу.
Мы видим порог.
Ведь бывает и так —
от случайных прозрений к итогу
сможет редкий босяк
сделать шаг
и успеет войти.
Мы меняли эпохи,
седея в незримом движенье.
Занесли только ногу.
И вот, оглянувшись назад,
видим там отраженье своё,
молодое, ей-богу,
даже зубы на месте.
И в жилах как будто течёт
ещё синяя кровь —
не окрашена черной разлукой,
и надежды маячат, и девочки машут в окно,
и улыбки застыли, как будто смеются над скукой
наших выжатых тел,
потерявшихся где-то давно.

Я хочу отвлечься от потока света,
бесконечно льющегося словно щелчки
синего «Кругозора», по которому Битлз,
идущий по небу, произносит последнее «п-чхи».
Я хочу отвлечься, я хочу подумать
в другую сторону от чихающих окончаний,
свернуться колечком в сумму отчаяний и обещаний —
уже не получится.

Я хочу отвлечься от той задачи,
от которой нельзя отвлекаться,
потому что и поп, и его подьячий —
всё равно, что ведомый, немой, незрячий, —
прозревают когда-нибудь, перед смертью,
точно пойманы прочной незримой сетью,
начинают плакать, божиться, клясться,
понимая ценность земного царства.
Потому что в том, неземном, небесном, —
пресно всё, бесчувственно, бестелесно,
как пластинка синяя —
круг за кру́гом,
год за годом,
милые,
друг за другом.

На земле происходят события —
войны, кризисы, крахи систем,
корпораций. Я силой наития
отвлечён от неправильных тем.

Есть задачи важней, чем события,
чем падёж, чем всемирный делёж.
Даже если средь крови пролития
ты, как щепка по лужам, плывёшь.
Есть задачи из дали заоблачной,
из безветренной выси времён:
наблюдать на земле нашей крошечной
рифмы ликов и блики имён,

глядя в свет её встречный, направленный
из бескрайних, зыбучих ночей, —
узнавать, в новых образах явленный,
отражённый источник лучей.

Посмотришь на слово – свет.
Произнесёшь – звук.
А если сказать про себя, совсем не произнося,
окажешься где-то вне, и гулкий сердечный стук
не сможет пробиться сквозь бесплотные голоса.

Как описать тот свет, в котором есть всё. И нет
касаний, зрачков, ушей, трёхвекторных плоскостей,
и время – не от и до – ни смерти, ни дней, ни лет —
один первозданный свет без цвета и без частей,

мерцания светлых лиц на рифмах крылатых плит,
на гранях парящих слов, сложившихся в строгий ряд,
здесь образами миров – объёмами пирамид
бесплотные голоса печалятся и творят.

Листает века Шекспир, Высоцкий выводит SOS,
и Бродский рисует Рим на фоне стеклянных звёзд…