Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

по свету розлетелась вата
слежавшихся за рамой туч
любовь весною синевата
как в кровь раздавленный сургуч

                                  (во сне). 

Среди моря полей холмистого
встретил Миша Милу Алек-
сеевну.
Улыбнулась приветно его моло-
дости – до самого сердца вож-
глась улыбкой.
Под кумачами зорь, под парча-
ми ночей, над бархатом зеле-
ным лугов –
смущала его Мила Алексеев-
на, целовала его поцелуйчи-
ками.
Точно пчелка ее губы возле губ
его увиваются. И однажды стала
и ужалила.
Говорит ей Миша восторжен-
но: «Нынче будет великий день –
– записать его надо и празд-
новать –: Огонь-небо сошло на
меня, Огонь-небо взорвало небеса,
и случились со мной чудеса. –
«Ничего мне в жизни больше не
надо; ничто меня в жизни не
прельстит – не очарует, кроме
света духовного. – Познал я сегод-
ня смерть.
«Открой, Мила Алексеевна, свою
шею нежную, вынь за пазушки
теплый серебряный крест –
«здесь же хочу ему помолиться,
к нему приложиться, ему посвя-
титься, с тобой ради него про-
ститься. Хочу из мира уйти».
Улыбнулась Мила Алексеевна
Мишиной ребячливости.
А Миша впрямь становится хо-
лоден – от людей затворяется,
молится, лампаде кланяется,
с грехами борется, с чертя-
ми в чехарду играется.

Умирают люди, рождаются,
на разные дни пасхи приходятся,
улицы с лица меняются.
Миша больше ночами не молит-
ся: у него больше грехов не на-
ходится.
Далеко до неба, к аду близко.

Тучи над полями пустынными низко.
Сходит Миша в поля, дышит
Миша полями; ложится на тра-
вы прошлогодние, к небу руки
протягиваются. Горло сжимается,
слезы из глаз текут.
Слезы в траву падают.
Где слеза упадет – цветок рас-
цветет, голубой как кусочек
неба.
Расцветает, тянется к небу, как
в море капелькой, а жизни ему
один день – не дотянется, свянет,
сморщится. А на месте его но-
вым утром уж новый цветет.
И так до поздней осени.
Не сорвать его, как человечьей
души, не вложить в букет, как
печали. Зовут его Петровыми
батогами – цикориев цвет.

Вернулся Миша к сонцу – чело-
вечеству.
Бродит полями.
От мысли пугается, от мысли
встретить там Милу Алек-
сеевну.
Да нет ее, не находит.

Только во сне видится лицо ее,
только в памяти сквозит
она, по-прежнему – ясная.

По лугам, по пустырям: раз-
ные травы от ветра мота-
ются, качаются, дрожат, шеве-
лятся. Острые – шершавые при-
гибаются.
Коварные – ползучие,
точечки-сережки-кружевные
дрожат, перепонки колючие
татарника шевелятся.
Разорвалось небо огненное, заня-
лись руна облачков – бежит
объятое пламенем стадо, клоч-
ки шерсти разлетаются, го-
ря, – на луга, на травы.
Раскрывает объятия заря, по-
гружает в свое тело – свои
ароматы.
От счастья застывшая земля
оглупевшая, бледная, смежила
черные ресницы
в обонянии стра-
сти; трепещет, поворачива-
ется, погружается в счастли-
вый сон.
Две слезинки – две звездочки
копятся, загораются, стекают
по матовой коже неба.
Страсть у дня вся выпита;
разжимаются руки сквозиться,
руки – белые облачки, опадают
вдоль лесов, вдоль покосов.
Вырастает пропасть черная
между грудей земли и неба.

«Травы! Росы! По пустырю, из
колючих татарников не стыд-
но мне подглядывать ласки за-
ревые земные-небесные. Мне обид-
но, жутко, зáвидно.
«Росы! Травы! мои следы целу-
ете! Мне одиноко».

Кто-то ходит, кто-то плачет
ночью.
Моет руки в росах, моет, об-
резая травами.
Жалуется: «Никому больше не
пришлось мое сердце, никого
больше не видят мои глаза,
никто больше не сожжет мое
тело.
«Травы! Ваши цветы над землею
с ветрами шепчутся; всем
открыты, названные, известные;
ваши корни тянут соки земные
пресные.
«Не слыхали вы чего о Миле?
Моей ясной, теплой, единствен-
ной?»

Шепчутся травы, качаются; с
другими лугами, с хлебами
переговариваются, советуются.
Сосут молча землю, грозят паль-
цами небу прозрачному.
Думают, перешоптываются,
сговариваются, как сказать,
как открыть истину:
что давно могила раскопана,
давно могила засыпана, оста-
лось пространство малое, где
доски прогнили – комочки зем-
ли осыпаются от шагов че-
ловеческих, от громов небесных.

Екнуло что-то в земле и от-
кликнулось.
Прошумела трава.
Веют крылья – ветры доносят-
ся.
С пустыря через колючие заросли
кличет Мишино сердце пред-
чувствие в дали ночные – глубокие.
Свищет ветер в ложбину, как
в дудочку, зазывает печали,
развевает из памяти дни одинокие,
высвистывает.
Черной птицей несут крылья
воздушные, вертят Мишу по
полю – полю ночному – серому.

Глазом озера смотрит ночь,
шевелит губами-лесами чер-
ными. В ее гортани страш-
ное слово шевелится:
 Xha-a-ah-xha-с-с-смер-
                  ерь –
слушает Миша, отвечает ночи:
«Что ты меня пугаешь, ночь, стра-
щаешь-запугиваешь?
«Разве я мотыль однодневка? Я
не видел, как зори меняются,
не слышал, как дни рождаются?
Сколько дней-ночей на моей
памяти!»

Конвульсивно дышит ночь, с
трудом выговаривает:
«Xha-a! Дни и ночи на твоей
памяти! А сколько жизней на
твоей памяти? Человек родится
состариться. Когда человек об-
новляется? Куда память о нем
девается?»

«Что ты меня стращаешь, ночь,
морочишь-запутываешь. Раз-
ве я зеленый юноша? Давно
разные мысли замечены, кро-
вью ответы отвечены, горем
уроки пройдены».

Ахнула ночь, покатилася.
Око ночи в озеро-лужицу пре-
вратилось, пьяные губы ночные –
– в лес.
Очутился Миша под книгой не-
бес, ее звездными страницами,
где сосчитано истинное время,
установлена единственная жизнь.
Две слезинки навернулись.
Звезды лучиками протянулись –
– посыпались серебряным дож-
дем.
Весь пронизанный голубым све-
том, весь осыпанный звезд-
ным снегом, стоит Миша и
видит чудо необычное:
Разбегаются холмистые леса,
раскрываются земные телеса,
из мглы улыбается лицо – ми-
лое, знакомое – неподвижной за-
стывшей улыбкой –: «Возвра-
тился, мальчик! Да и я тебя
не забыла: о тебе все думала,
предвидела; о тебе позаботилась.
«Чтобы понял ты скорей других:
для чего жизнь нам отмеряна,
на что сердце отпущено, зачем
глаза даны;
«Чтобы ты не покидал дорог, что-
бы правду и себя найти мог, ус-
транила я единственный соб-
лазн: положила в землю мое те-
ло жадное.
«Так-то лучше с тобой говорить,
так спокойней тебя наставить.
«Погляди, какая ночь прекрасня!
«Ощути свое живое тело.
«Ты вернись сейчас в свою ком-
нату; помолись, в постель ло-
жись. Я тебя тепленько уку-
таю, над тобой песенку спою,
чтобы глазки твои слаще ста-
ли, сердечко лучше отдохнуло,
успокоилось –: будет горе, а
будут и радости».

Не научившись быть вполне земным,
я не умею быть еще жестоким.
Мои слова оглушены высоким,
неуловимым, тающим, как дым.

На этот кров – наш шаткий тесный дом –
не ринутся слова мои обвалом, –
хотят светить прозрачнящим огнем,
возвышенным в униженном и малом.

Горевшее то тускло, то светло,
косноязычное от сновидений тело,
ты никогда справляться не умело
с тем, что в тебе клубилось и росло.

И вот, теперь молитвою-стихами,
чем до сих пор преображались мы,
как рассказать о том, что нынче с нами:
о этих камнях и шатре из тьмы,

о радости дыхания ночного,
о непрозрачном, теплом и простом,
о близости телесной, о родном...
Как воплотить в комок кровавый слово!