Владимир Гольцшмидт - Послания Владимира жизни с пути к истине
С. Спасский. Маяковский и его спутники. Л., 1940.
Мы, студенты, собирались уходить из кафе футуристов. Как вдруг Д. Бурлюк, лорнируя посетителей, объявил, что сейчас выступит футурист жизни, первый русский йог Владимир Гольцшмидт.
На эстраду вышел атлетического сложения человек, напоминающий участников чемпионата французской борьбы, который недавно проходил в цирке Р. Труцци. На футуристе жизни была желтая шелковая рубашка, напоминающая давнишнюю желтую кофту Маяковского. Ворот рубашки с глубоким вырезом открывал бычью шею, короткие рукава обнажали бицепсы. На лице футуриста жизни, на шее, на волосах лежали слои пудры бронзового цвета, что делало его похожим на индуса, йога.
Атлет развернул широкие плечи, вдохнул с шумом воздух, раздувая мощную грудь, и стал говорить о том, что каждому человеку нужно беречь свое здоровье и закаляться. Для этого носить летом и зимой легкую одежду, при любом морозе не надевать шапки, пальто или шубы. Он требовал, чтобы завтра утром каждый, кто слушает его, выбросил бы свои шапки, шляпы, шарфы, кашне, башлыки, сорочки, кальсоны, воротнички, особенно крахмальные, и т. д. и т. п. В доказательство своей «программы жизни» он тут же продемонстрировал свое отлично поставленное дыхание, поднятие тяжестей, сгибание некоторых железных предметов. После этого первый русский йог потребовал внимательно слушать его и записывать. (Я и записал.) Он советовал всем, кто хочет приобрести хорошую осанку и форму, два раза в день применять древний способ йогов: «Ут-тапа-курм-асана».
— Вы принимаете позу петуха, — говорил футурист жизни, показывая, как это надо делать, — и, держась обеими руками за затылок, спокойно лежите минут десять, вытянувшись, как черепаха. Особенно для мужчин, — продолжал он, — рекомендую еще один древний способ йогов, благодаря которому вы приобретете могучую волю и духовную силу. Протяните кверху ноги, согните колени и старательно прикройте лодыжки руками, втяните шею в себя и ровно семь минут созерцайте кончик вашего носа… В заключение футуристу жизни на огромном блюде принесли большую печеную картофелину, он положил ее целиком в рот, съел. Потом взял обеими руками блюдо, отвел его от себя подальше и с силой ударил им по своей голове. Голова первого русского йога осталась целой, а блюдо разлетелось на куски…
М. Ройзман. Все, что помню о Есенине. М., 1973.
И все голоса покрывает зычный по-наглому, по-хулиганскому развалистый бас Семисветова. Он <…> стоит, покачиваясь, на маленькой эстраде; над головой несколько лампочек, обернуты в красную бумагу; в глубине сидят футуристы: болезненный юноша в черном бархате, с лорнетом, с длинными намазанными ресницами, порочная, пропитанная кокаином, полуживая и шепелявая девица, кудрявый, жилистый парень с бабьим лицом и в полосатой, как матрац, шелковой кофте, рядом с ним знаменитый футурист жизни Бубыкин, с близко сидящими глазками, с серьгой, голой грудью и воловьим затылком, стихов он не пишет, говорит — ни к чему, и еще две сексуальные в помятых, черных платьях девушки.
А. Толстой. Между небом и землей (Очерки литературной Москвы). Южный край. Харьков, 1918. 5-12 октября.
Под конец вечера, когда уже было сравнительно мало публики, вдруг пришли чекисты проверять документы, выяснять, что за люди. У меня не то документ был недостаточный, не то никакого документа не было, и уже начали было мне докучать. Когда вмешались в мою пользу, с одной стороны, Каменский — «Это же наш человек, он с нами работает…» — а с другой стороны, особенно сильно и внушительно, «футурист жизни» Владимир Гольцшмидт — и меня не тронули.
Р. Якобсон. <Воспоминания>. Якобсон-будетлянин. Сборник материалов. Стокгольм, 1992.
Однажды «футурист жизни» решил поставить себе памятник на Театральной площади; статуя была гипсовая, не очень большая и отнюдь не футуристическая — стоял голый Гольцшмидт. Прохожие возмущались, но не решались посягнуть на загадочный монумент. Потом статую все же разбили.
И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в трех томах. Т. I. М., 1990.
Гольцшмидт <…> как-то приехал на Театральную площадь и привез с собой на извозчике гипсовую фигуру и сделанный из фанеры постамент. Облюбовав центральную клумбу неподалеку от входа в Большой театр, он принялся рыть землю. Собралась толпа, и Гольцшмидт заявил подошедшему на шум милиционеру, что ставит себе памятник. — А разрешение райсовета у вас есть? — обалдело спросил милиционер.
— Искусство не подчиняется райсовету, — во всеуслышание заявил Гольцшмидт.
Курьезную историю эту подтвердил и скульптор В. А. Ваганов. <…>
«В первый год революции, — рассказывал он, — я лепил для Дарвинского музея фигуру „кроманьонца“ — доисторического человека. Однажды я услышал, что какой-то футурист, читающий лекции в Москве, замечательно сложен. Я решил его посмотреть. Мне удалось его увидеть в Историческом музее. Действительно, Гольцшмидт обладал прекрасной фигурой.
…Он охотно согласился мне позировать, но с условием, что я сделаю фигуру по его проекту, который заключался в том, что он должен быть изображенным „гордо идущим, а пятки его должна кусать собака“. Видимо, он хотел показать себя в образе прогрессивного человека, которому мешают идти вперед обыватели и мещане. Я сделал с него полуметровую фигуру, и Гольцшмидт тут же сообщил мне, что хочет ее поставить, как памятник. „Будет ли он стоять час или век — это неважно. Главное, что памятник себе я поставлю!“ — убеждал он меня».
И. Кремлев. На литературном посту. Воспоминания. М., 1968.
Этот же футурист жизни зимой 1918 года привез на сквер Театральной площади (ныне площадь Свердлова) на санках несмонтированную гипсовую полуфигуру. Он сказал сторожу, что должен водрузить ее посредине занесенной снегом клумбы. Засыпавший от недоедания на ходу и привыкший ко всяким неожиданностям сторож только махнул рукой. Гольцшмидт вооружился лопатой, очистил вершину клумбы от снега, уровнял ее и водрузил подставку. Взяв торс, поставил его на стержни подставки. Потом принес голову, укрепил ее на шарнирах и встал рядом с бюстом. Конечно, собралась толпа.
— Товарищи москвичи! Перед вами временный памятник гениальному футуристу жизни Владимиру Гольцшмидту, — проговорил ловец славы Владимир Гольцшмидт. — Его друзья — четыре слона футуризма: Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский. Футурист жизни был первым русским йогом и звал всех к солнечной жизни. В память этого гения двадцатого века я прочту его стихи. Владимир Гольцшмидт стал читать свое единственное стихотворение, где все, начиная от слов и кончая ритмом, было заимствовано у Василия Каменского, но восхваляло его, Владимира Гольцшмидта. Те, кто не знали его в лицо, аплодировали; а кто знал — стоял в недоумении. Футурист жизни взял лопату, положил на санки, быстро повез их за собой, заставляя расступиться толпу. Тогда кто-то крикнул ему вдогонку:
— Вы же и есть Владимир Гольцшмидт! Сразу поднялся крик, шум. Привели сторожа, который было проснулся, но сейчас же снова задремал. Чья-то палка опустилась на голову гипсового гения. Потом другая. Через минуту на клумбе лежала груда черепков…
М. Ройзман. Все, что помню о Есенине. М., 1973.
Вот любопытная история тех дней, о которой колоритно рассказывает художник Федор Богородский. Однажды в один из светлых весенних дней некий «футурист жизни» — молодой человек торжественно въехал на извозчике на Театральную площадь.
Неспешно выгрузил полуметровую фигуру, отлитую из гипса, и фанерный постамент. Расположившись у центральной клумбы, что напротив Большого театра, он начал рыть землю.
Мигом его окружила толпа любопытных. Подошел постовой милиционер и задал вопрос:
— В чем дело, товарищ? Что вы здесь роете? Ответ был односложен и прост до предела:
— Я ставлю себе памятник!
— Позвольте, — воскликнул озадаченный милиционер, — а разрешение райсовета на этот памятник у вас есть?
— Искусство райсовету не подчиняется, — гордо ответил «футурист жизни»…
И. Долгополов. Мастера и шедевры. Т. III. М., 1988.
К этому времени в сквере, напротив Большого театра, собралось достаточно народу: футуристы, «подфутуристники», из «неопределенных» юношей и девиц, и вообще публика, которая прослышала, что готовится скандал. <…> И вот к скверу подкатывает Гольцшмидт «в натуральную величину»: в шелковой рубахе с открытой шеей и, кажется, с серьгой в ухе. <…>
И «памятник» на извозчике привез: пьедестал и фигуру. Остальные — прочие футуристы зааплодировали и закричали не то «ура», не то «караул».
Гольцшмидт стащил памятник с извозчика и стал его устанавливать на клумбе.
