Александр Житинский - Снежная почта

В каком-то неуютном кинозале,
Когда вот-вот начнется детектив,
Когда еще конфетами шуршали,
Портфели на колени положив,

Возник на бледном полотне экрана
Архивный документ военных лет,
Забытый кадр: зима, лесок, поляна
И чей-то на снегу глубокий след.

Сначала все спокойно, и на елях
Тяжелые, нависшие снега
Как будто не слыхали о метелях,
Не видели ни ветра, ни врага.

Сначала все спокойно, как на даче,
Как на прогулке лыжников, но вот
Экран качнулся, дрогнул – это значит,
Что оператор по снегу ползет.

Он весь – в своих зрачках. Его вниманье
Предчувствует и выстрелы, и взрыв
Гранаты, а горячее дыханье
Туманит на морозе объектив.

Притягивает дуло пулемета
Блестящий механический глазок.
И зал застыл, как будто сжало что-то
За горло. Словно смерть – на волосок.

Еще не поздно. Лед еще не сломан!
Вернуть назад, на студии доснять!
В эпоху комбинированных съемок
Нам трудно оператора понять.

Уже атака. Надо крупным планом!
Глубокий снег от пули не спасет.
Смотрите – небо плещется экраном,
Запоминайте! Это не пройдет.

Ловите лица, белые от крика,
Скорее к лесу! Тяжело дышать.
Пускай нечетко, смазано и криво,—
До лесу бы, до лесу добежать!

Ах, не успел!..
И взрыв уже грохочет,
И небо приближается на миг…
А камера стрекочет и стрекочет,
Своим глазком запоминая мир.

1968

На Четвертом бастионе тишина.
Вся война как на ладони, вся война.
Та, далекая, что в стонах и в дыму
На горбатых бастионах шла в Крыму.

Будто снова свищут ядра надо мной.
Черноморская эскадра под водой.
Батарея и траншея перед ней.
Сзади город, а вернее – горсть камней.

Вот Нахимов, опираясь на банкет,
В полном блеске адмиральских эполет,
Положась демонстративно на судьбу,
Наставляет на противника трубу.

Атакующий французский офицер
С саблей наголо – взят русским на прицел.
Полон удали и шарма, как артист,
Но послал чугунный шар артиллерист.

В завихрении мгновенном, точно смерч,
Только смерть обыкновенна, толькосмерть.
И на кладбищах на братских всех времен
На могилах их солдатских нет имен.

На Четвертом бастионе тишина.
И война, как на ладони, мне видна —
Та, недавняя, что в стонах и в дыму
Все на тех же бастионах шла в Крыму.

1970

Играет военный оркестр.
Глазам непривычно – так близко
Надраенный мелом до блеска
Сияет военный оркестр.

Как птица, головку склонив,
Флейтист изогнулся, обманщик,
А рядом пыхтит барабанщик,
Рукой поправляя мотив.

Построенный в ровный квадрат,
Настроенный по камертону,
Вступает в опасную зону
Оркестра военный отряд.

До первого крика, до слов:
«На приступ!» – он музыку боя
Выводит валторной, трубою,
И каждый в атаку готов.

Что смерть, если кто-то другой
Подхватит, как песню, винтовку —
Флейтист, наклонивший головку,
Трубач, призывающий в бой?

И сам дирижер на пеньке,
Как снайпер, прицелившись точно,
Поставит последнюю точку
Карающим жезлом в руке.

1969

Был вечер на Мтацминде, что когда-то
Нико Бараташвили описал.
Вдали горело лезвие заката,
И к городу Тбилиси воровато
Туман неторопливый подползал.
А наверху, в открытом ресторане,
У всей столицы древней на виду
Плясали палочки на барабане,
Дрожали в такт бокалы с «Гурджаани»
И пахло яблоками, как в саду.
Семь витязей (почти по Руставели,
Вот, разве что, без шлемов и без лат)
Вокруг меня торжественно сидели
И говорили тосты, как умели,
Пока их ждал внизу военкомат.
Был первый тост слегка официален:
«За будущую воинскую честь!»
На фоне исторических развалин
Он прозвучал, но был шашлык навален
В тарелки, и мужчины стали есть.
И мой сосед по имени Нугзари
(На вид неполных восемнадцать лет),
Когда отцов и прадедов назвали,
Потребовал, чтоб витязи привстали,
Старинный соблюдая этикет.
А дальше все смешалось, как в сраженье:
Бокалы, рюмки, вилки и ножи…
И было тостов вечное движенье,
В которых находили отраженье
Различные достоинства души.
И месяц, показавшись на две трети,
Как рог с вином, маячил в облаках.
А речи были обо всем на свете…
Подумал я: «Нас защищают дети
С тяжелыми винтовками в руках».
Поднял бокал Тенгиз Джавахишвили
И, на Тбилиси глядя сверху вниз:
– За Родину, – сказал он, – мы не пили!
– За Грузию! – как эхо повторили
За ним Ираклий и другой Тенгиз.
А Грузия за черными холмами
Лежала, распластавшись перед нами,
В туманах над цветущими садами
И в звездах, словно завязи, тугих.
А там, вдали, Россия, словно небо,
Где ни один из витязей тех не был,
Звала меня, и я подумал: «Мне бы
Сказать о ней…»
Но нету слов таких.
1970

Наши лица обожжены.
Мы стоим на пороге войны.
Снова ветер горячий с Востока
Гонит пыль и песок скрипит,
И Москва за рекой горит
На Кремлевском холме высоком.
Закрываю глаза и вижу:
Языки колокольню лижут.
А вокруг на дорогах стон,
Речь чужая, чужие лица…
Нам опять не пришлось проститься,
Слишком страшен был сон.
Кочевое, желтое племя,
Ты опять натянуло стремя.
Наше время – иное время,
Мы научены, мы сильны.
Раньше было – вы русских били,
А теперь только кони в мыле,
Только тучи горячей пыли
Вам останутся от войны.
Почему же ночные страхи,
Тени коршунов, крыльев взмахи,
Как топор на дубовой плахе,
Не дают мне спокойно спать?
Виноваты, не виноваты,
Сыновья наши – не солдаты,
Тяжелы им литые латы,
Слишком рано им умирать.

Вот шагают в ряд по четыре.
На ногах сапоги, как гири.
Что-то тихо так стало в мире!
Словно спят на воде круги…
Лишь одно заслужили право —
За Отечество пасть со славой
Иль бесславно…
О Боже правый!
Возвратиться им помоги!
1969

Ко мне приходит человек,
Мой запоздалый гость.
В прихожей стряхивает снег,
Потом пальто – на гвоздь.
– Ну, как дела? – Да так дела…
По-старому живем.—
Мы с ним садимся у стола,
Вино сухое пьем.
Мы говорим с ним о вещах,
Простых на первый взгляд,
И дети на его плечах
Восторженно висят.
– Ну, как дела? – Да так дела.
С погодой не везет.
И жизнь не то, чтоб вся прошла,
Но скоро вся пройдет.
А что останется от нас,
Пока не знаем мы.
Так будем праздновать свой час
Посереди зимы!
Пускай протягивает ночь
Луну, как апельсин.
Пускай вовсю смеется дочь,
Пускай смеется сын.
Пусть наши несколько минут
Мы проведем с людьми…
– Ну, как дела? – Дела идут
Прекрасно, черт возьми!
1969

В самом деле, что дороже
Этих простеньких минут:
Дети Оля и Сережа,
Взявшись за руки, идут.
О каких они предметах
Потихоньку говорят?
О собаках? О конфетах?
Обо всем, что есть, подряд?
Наш коротенький мужчина
Поспевает за сестрой.
Видно, есть у них причина
Позабыть про нас с тобой.
Наше счастье так обычно,
Что легко его принять
За привычку, за практичность
Или вовсе не понять.
Значит, надо улыбнуться
Птицам, облаку, семье
И нечаянно коснуться
Тайны жизни на Земле.
1971

Колька, мальчик деревенский!
Ярославский ли, смоленский,
Перевязанный платком,
В трудном городе, где даже
На вокзале жди пропажи
Рядом с маминым мешком.

На скамейке деревянной,
Как солдатик оловянный,
У поклажи на часах.
Мать ушла. Закрылись двери.
Заблудилась или съели
Волки в каменных десах?

Колька, спи! Закрой глаза.
Спят смоленские леса.
Лошадь спит. Корова спит.
Над землей звезда висит.

Там, во сне, твоя деревня
Прячет в инее деревья
И пыхтит своим дымком.
Пусть и мне она приснится
Сном, упавшим, как ресница,
Безмятежным детским сном.

Колька, спи! Ровесник малый,
Вестник жизни небывалой,
Позабудь про свой мешок.
В стороне твоей морозной
Ночь шуршит метелью звездной,
Ворошит сухой снежок.

1971

Под Угличем, где рыжая корова
Бредет, не зная ласкового слова,
Где зимний вечер длится, как во сне,
Никто не вспоминает обо мне.

Там дед Василий, выйдя на крыльцо,
Ладонью трет шершавое лицо
И неподвижно смотрит на дорогу.
Гостей не видно… Ну, и слава Богу!

А может быть, ты умер, дед Василий?
Давненько писем мне не приносили,
Давно лекарств тебе не отправлял
И адрес твой, должно быть, утерял.

Ты умер и в Покровском похоронен.
Тебя везли в телеге по дороге
Сквозь три деревни, с Богом, налегке,
В наглаженном широком пиджаке.

Ты умер, дед Василий, навсегда!
Обрезали на доме провода,
Забрали кур, заколотили двери,
Но все-таки я плохо в это верю.

И если ты живешь еще на свете,
Тогда прости мне поминанья эти
И напиши, что на дворе зима,
Что все по-старому,
Что нет от нас письма.

1971