Владимир Набоков - Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме
Ведущую тему драматургии Набокова можно определить как испытание художника смертью. В ранних пьесах герой Набокова также оказывается перед лицом смерти, но это еще не герой-художник «Трагедии». В последнем русском романе Набокова писатель Федор Годунов-Чердынцев, потерявший отца, тщится преобразить серый мир мещанского Берлина в яркое полотно. Художник Синеусов из неоконченного романа «Solus Rex» погружен в состояние напряженного осмысления смерти жены и пытается силой своего дара приблизиться к ней в сумрачной реальности второго порядка. Живописец Трощейкин, напротив, со смертью сына постепенно вырождается в «провинциального портретиста», а Вальс забывает собственные стихи. Эта необыкновенно стойкая у Набокова тема дается полностью, со всеми обертонами уже в «Трагедии господина Морна», где Тременс — персонифицированная огневица, сжигающая столицу-сказку Морна, как ворох исписанных листов, — не кто иной, как тихий, не лишенный таланта пейзажист, потерявший жену и стремящийся во что бы то ни стало забыть ее и свое искусство, таинственным образом с нею связанное. Трощейкин и Вальс, эти «траурные трусы», как художники бесплодны: задумав интересное полотно, Трощейкин тут же отказывается от своего замысла, и когда этот замысел все же начинает проступать сквозь разыгранный его страхом фарс, он говорит: «Скверная картина…». «Трусы мечты не создают», — замечает господин Морн перед тем, как вернуться к своей сказке про короля. Из сохранившихся фрагментов финала «Трагедии» становится ясно, что Морн открывает в искусстве единственный путь спасения, и под занавес он вновь становится тем «высоким чародеем», каким был в начале. В уже приводившемся пражском письме, написанном за два дня до окончания «Трагедии господина Морна», Набоков признается: «Я все тверже убеждаюсь в том, что the only thing that matters[2] в жизни есть искусство».
А. Бабиков
Владимир Набоков
ПЬЕСЫ
СКИТАЛЬЦЫ (THE WANDERERS)
Vivian Calmbrood
1798 г. Лондон
Трагедия в четырех действиях
Перевод с английского Влад. Сирина
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Трактир «Пурпурного Пса». Колвил — хозяин — и Стречер — немолодой купец — сидят и пьют.
Стретчер.Я проскочил, он выстрелил… Огонь
вдогонку мне из дула звучно плюнул
и эхо рассмешил и шляпу сдунул;
нагнулся я, — и вынес добрый конь…
Вина, вина испуг мой томный просит…
Я чувствую, — разбойник мой сейчас
свой пистолет дымящийся поносит
словами окровавленными!
Спас
тебя господь! Стрелок он беспромашный,
а вот поди ж, — чуть дрогнула рука.
Мне кажется, — злодей был пьян слегка:
когда он встал, лохматый, бледный, страшный,
мне, ездоку, дорогу преградив, —
поверишь ли, — как бражник он качался!
Да, страшен он, безбожен, нерадив…
Ох, Стречер, друг, я тоже с ним встречался!
Сам посуди, случилось это так:
я возвращался с ярмарки и лесом
поехал я, — сопутствуемый бесом
невидимым. Доверчивый простак,
я песенку мурлыкал. Под узорной
листвой дубов луна лежала черной
и серебристой шашечницей. Вдруг
он выскочил из лиственного мрака
и — на меня!
Ой, грех, — мой бедный друг!
Не грех, а срам! Как битая собака,
я стал юлить (я, — видишь ли, — кошель
червонцев вез) и выюлил пощаду…
«Кабатчик, шут, — воскликнул он, — порадуй
побасенкой, — веселою, как хмель,
бесстыдною, как тысяча и десять
нагих блудниц, да сочною, как гусь
рождественский! Потешь меня, не трусь,
ведь все равно потом тебя повесить
придется мне». Но худо я шутил…
«Слезай с коня», — мучитель мой промолвил.
Я плакать стал; сказал, что я, — Джон Колвил, —
пес, раб его; над страхом распустил
атласный парус лести; побожился,
что в жизни я не видел жирных дней;
упомянул о Сильвии моей
беспомощной, — и вдруг злодей смягчился:
«Я, — говорит, — прощу тебя, прощу
за имя сладкозвучное, которым
ты назвал дочь: но, помни, — с договором!
Лишь верю я вот этому пращу
носатому, с комком сопли свинцовой
в ноздре стальной, — всегда чихнуть готовой
и тьму прожечь мокротой роковой…
Но так и быть: поверю и Горгоне,
уродливо застывшей предо мной.
Вот договор: в час бури иль погони
пускай найду в твоем трактире „Пса
Пурпурного“ приют ненарушимый,
бесплатный кров; я часто крался мимо,
хохочущие слышал голоса,
завидовал… Ну что же, ты согласен?»
Он отдал мне червонцы, и бесстрастен
был вид его. Но странно: теплоту
и жажду теплоты — я, пес трусливый,
почуял в нем, как чуешь в день тоскливый
стон журавлей, в туманах на лету
рыдающих… С тех пор раз восемь в месяц
приходит он спокойно в мой кабак,
как лошадь, пьет, грозит меня повесить
иль Сильвию, шутя, вгоняет в мак.
Входит Сильвия.
Вот и она. Ты побеседуй, Стречер,
а у меня есть дело…
(Уходит в боковую дверь.)
Стретчер.
Добрый вечер,
медлительная Сильвия; я рад,
что здесь, опять, склоняюсь неумело
перед тобой; что ты похорошела;
что темные глаза твои горят,
лучистого исполнены привета,
прекрасные, как солнечная ночь, —
когда б господь дозволил чудо это…
Смеетесь вы…
Смеяться я не прочь;
но, Сильвия, смеяться я не смею
перед святыней тихой чистоты…
Мы с мая вас не видели…
И ты
скучала?
Нет. Скучать я не умею:
все божьи дни — души моей друзья,
и нынешний — один из них…
Мне мало…
Ах, Сильвия, ты все ли понимала,
когда вот здесь тебе молился я
и вел с тобой глубокую беседу
и объяснял, что на лето уеду,
чтоб ты могла обдумать в тишине
мои слова. Печально, при луне,
уехал я. С тех пор тружусь, готовлю
грядущее. В июне я торговлю
открыл в недальнем Гровсей. Я теперь
уж не бедняк… О, Сильвия, поверь,
куплю тебе и кольца, и запястья,
и гребешки… Уже в мешках моих
немало тех яичек золотых,
в которых спят — до срока — птицы счастья…
Вы знаете, один мне человек
На днях сказал: нет счастия на свете;
им грезят только старики да дети;
нет счастия, а есть безумный бег
слепого, огневого исполина,
и есть дешевый розовый покой{104}
двух карликов из воска. Середина
отсутствует…
Да, сказано… Какой
дурак изрек загадку эту?
Вовсе
он не дурак!
А! Знаю я его!
Не царствует ли это божество
в глухих лесах от Глумиглэн до Гровсей
и по дороге в Старфилд?
Может быть…
Так этот волк, так этот вор кровавый
тебе, тебе приятен? Боже правый!
Отец твой — трус: он должен был убить,
убить его, ты слышишь? Что ж, прекрасно
устроился молодчик: пьет и жрет
да невзначай красотку подщипнет..
У, гадина!..
Он — человек несчастный…
Незаметно возвращается Колвил.
