Ингеборг Бахман - Воистину

Вот что еще будет: руины
в сумраке снова тонут,
сонный напиток лесами им приготовлен,
часовые покинули башню, равнодушно глаза совы
смотрят вниз. Ее взгляд неподвижен.

Вот что еще будет: знаешь,
птица моя, свой срок, — окруженная пеленой,
ты в тумане летишь ко мне.

Мы с тобою глядим сквозь чад, населенный сбродом,
знак подам, и ты взмоешь вверх,
вихрем закружатся перья.

Друг мой седой на плече, покрытое перьями
оружие, единственное мое оружие!
Единственное украшение: слепота и перья твои.

Если в танце на иглах под деревом
кожа моя пылает,
пряными листьями манит меня
куст, касаясь бедра,
локон мой пляшет,
качаясь, исходит влагой —
сбросит звезда обломки
прямо в волосы мне.

Если в дыму как в шлеме
знаю, что еще будет,
птица моя, талисман, посланница ночи,
если горю я в ночи —
треск в темноте раздается,
я из себя самой высекаю искры.

Если все так же горю я,
возлюбленная огня,
и смола уже проступает на бревнах,
сочится из раны и теплой
паутиной оплетает землю,
(даже если у ночи ты выкрадешь сердце мое,
птица моя, птица веры и птица верности!)
башня выйдет на свет —
и ты сохранишь ее в мягком
великом покое.
Вот что еще будет.

Lang ist die Nacht,
lang für den Mann,
der nicht sterben kann, lang
unter Straßenlaternen schwankt
sein nacktes Aug und sein Aug
schnapsatemblind, und Geruch
von nassem Fleisch unter seinen Nägeln
betäubt ihn nicht immer, о Gott,
lang ist die Nacht.

Mein Haar wird nicht weiß,
denn ich kroch aus dem Schoß von Maschinen,
Rosenrot strich mir Teer auf die Stirn
und die Strähnen, man hart' ihr
die schneeweiße Schwester erwürgt. Aber ich,
der Häupding, schritt durch die Stadt
von zehnmalhunderttausend Seelen, und mein Fuß
trat auf die Seelenasseln unterm Lederhimmel, aus dem
zehnmalhunderttausend Friedenspfeifen
hingen, kalt. Engelsruhe
wünscht' ich mir oft
und Jagdgründe, voll
vom ohnmächtigen Geschrei
meiner Freunde.

Mit gespreizten Beinen und Flügeln,
binsenweis stieg die Jugend
über mich, über Jauche, über Jasmin ging's
in die riesigen Nächte mit dem Quadrat —
wurzelgeheimnis, es haucht die Sage
des Tods stündlich mein Fenster an,
Wolfsmilch gebt mir und schüttet
in meinen Rachen das Lachen
der Alten vor mir, wenn ich in Schlaf
fall über den Folianten,
in den beschämenden Traum,
daß ich nicht taug für Gedanken,
mit Troddeln spiel,
aus denen Schlangen fransen.

Auch unsere Mütter haben
von der Zukunft ihrer Männer geträumt,
sie haben sie mächtig gesehen,
revolutionär und einsam,
doch nach der Andacht im Garten
über das flammende Unkraut gebeugt,
Hand in Hand mit dem geschwätzigen
Kind ihrer Liebe. Mein trauriger Vater,
warum habt ihr damals geschwiegen
und nicht weitergedacht?

Verloren in den Feuerfontänen,
in einer Nacht neben einem Geschütz,
das nicht feuert, verdammt lang
ist die Nacht, unter dem Auswurf
des gelbsüchtigen Monds, seinem galligen
Licht, fegt in der Machttraumspur
über mich (das halt ich nicht ab)
der Schlitten mit der verbrämten
Geschichte hinweg.
Nicht daß ich schlief: wach war ich,
zwischen Eisskeletten sucht'ich den Weg,
kam heim, wand mir Efeu
um Arm und Bein und weißte
mit Sonnenresten die Ruinen.
Ich hielt die hohen Feiertage,
und erst wenn es gelobt war,
brach ich das Brot.

In einer großspurigen Zeit
muß man rasch von einem Licht
ins andre gehen, von einem Land
ins andre, unterm Regenbogen,
die Zirkelspitze im Herzen,
zum Radius genommen die Nacht.
Weit offen. Von den Bergen
sieht man Seen, in den Seen
Berge, und im Wolkengestühl
schaukeln die Glocken
der einen Welt. Wessen Welt
zu wissen, ist mir verboten.

An einem Freitag geschah's
— ich fastete um mein Leben,
die Luft troff vom Saft der Zitronen
und die Gräte stak mir im Gaumen —
da löst* ich aus dem entfalteten Fisch
einen Ring, der, ausgeworfen
bei meiner Geburt, in den Strom
der Nacht fiel und versank.
Ich warf ihn zurück in die Nacht.

О hätt ich nicht Todesfurcht!
Hätt ich das Wort,
(verfehlt ich's nicht),
hätt ich nicht Disteln im Herz,
(schlug ich die Sonne aus),
hätt ich nicht Gier im Mund,
(tränk ich das wilde Wasser nicht),
schlug ich die Wimper nicht auf,
(hätt ich die Schnur nicht gesehn).

Ziehn sie den Himmel fort?
Trüg mich die Erde nicht,
lag ich schon lange still,
lag ich schon lang,
wo die Nacht mich will,
eh sie die Nüstern bläht
und ihren Huf hebt
zu neuen Schlägen
immer zum Schlag.
Immer die Nacht.
Und kein Tag.

Ночь нестерпимо долга,
невыносимо долга
тому, кто никак умереть не может.
Мечется средь фонарей
осоловелый глаз,
прокуренный, выцветший глаз.
Мысль вопреки всему
ярится, пульсирует, бьется.
О боже!

Что-то волосы мои не седеют.
Взвизгнули тормоза.
Я выпросталась из-под шипящих колес.
Заря измарала мой лоб
метой черного дегтя.
Но с бесшабашностью заправилы
я зашагала по городу,
где ютились сотни тысяч сердец,
словно мокриц, топча их ногами
или залихватски подбрасывая их к низкому
кожаному небу, с которого нелепо свисали
трубки мира. Холодно. Зябко.
Как давно мне мечталось поохотиться вволю,
вскрикивая от дикой радости.

Распластав крылья,
не по годам мудрая,
на меня навалилась юность.
Жасмин…
Навозная жижа…
Огромные ночи…
Квадратные корни таинств…
Сага смерти часами дышит в мое окно.
Волчье молоко и смех моих предков
льются мне в горло.
Шелест фолиантов.
Постыдные сновиденья.
Дремота.
Рука теребит бахрому шали.

Наши матери тоже рисовали себе
когда-то будущее своих мужей.
Они виделись им могучими,
немногословными,
революционерами… но прежде всего —
в саду, мирно склоненными
над рыжими сорняками,
рядышком со своими детишками.
Мой грустный отец, что ж ты тогда
все больше молчал и не думал о том, что случится?

Дьявольски долга ночь,
заброшенная среди молчащих орудий,
среди огненных фонтанов.
Желтушная луна изливает
на землю желчь.
Ветер заметает следы мирозданья.
И над моей головой с грохотом проносится
драндулет приукрашенной истории.
(Так больше я не могу.)
Может, все это сон? Нет, я не сплю.
Пробираясь сквозь ледяные скелеты,
ищу дорогу домой.
Наконец-то! Ноги и руки
обмотаю плющом, щербатые
руины по-хозяйски побелю
заходящим солнцем.
И, хлеб восхвалив, надломлю его.

Быстротечно время.
Поэтому надо уметь вовремя
переместиться из стороны в сторону,
из страны в страну.
Острие циркуля вонзается в сердце.
Как долог, как бесконечен радиус ночи.
Ввысь! С гор хорошо видны
озера, в которых отражены горы.
На колокольне неба
раскачиваются колокола неизвестного
мне мира. Чей этот мир —
мне никто не ответит.

Это было в пятницу.
В пост.
(Воздух пропитан настоем лимонов.)
Подавившись рыбьей костью,
я вытащила из распластанной рыбы
кольцо. Когда я появилась на свет,
его бросили в ночь и оно потонуло во тьме.
И я снова швырнула его назад,
в темень, в ночь.

О, если б не мытарил меня страх смерти!
Было б при мне Слово.
(И тогда ничего не страшно.)
Если б не впивались в мое сердце шипы
(я б солнце смахнула с неба).
Если б не мучила меня жажда
(не манила бы меня к себе тогда колдовская вода),
не смогла бы я поднять веки
(не маячила бы тогда предо мной веревка).

Уносятся прочь небеса.
Если б земля меня не держала,
я бы давно умолкла навеки,
смиренно
отдавшись вечности.
А пока что ночь раздувает ноздри
и поднимает копыто,
готовясь к удару.
К жестокому, злому удару.
И только ночь вокруг.
И дня никак не дождаться.

Der alte Mann sagt: mein Engel, wie du willst,
wenn du nur den offenen Abend stillst
und an meinem Arm eine Weile gehst,
den Wahrspruch verschworener Linden verstehst,
die Lampen, gedunsen, betreten im Blau,
letzte Gesichter! nur deins glänzt genau.
Tot die Bücher, entspannt die Pole der Welt,
was die dunkle Flut noch zusammenhält,
die Spange in deinem Haar, scheidet aus.
Ohne Aufenthalt Windzug in meinem Haus,
Mondpfiff — dann auf freier Strecke der Sprung,
die Liebe, geschleift von Erinnerung.

Der junge Mann fragt: und wirst du auch immer?
Schwör's bei den Schatten in meinem Zimmer,
und ist der Lindenspruch dunkel und wahr,
sag ihn her mit Blüten und öffne dein Haar
und den Puls der Nacht, die verströmen will!
Dann ein Mondsignal, und der Wind steht still.
Gesellig die Lampen im blauen Licht,
bis der Raum mit der vagen Stunde bricht,
unter sanften Bissen dein Mund einkehrt
bei meinem Mund, bis dich Schmerz belehrt:
lebendig das Wort, das die Welt gewinnt,
ausspielt und verliert, und Liebe beginnt.

Das Mädchen schweigt, bis die Spindel sich dreht.
Sterntaler fällt. Die Zeit in den Rosen vergeht: —
Ihr Herren, gebt mir das Schwert in die Hand,
und Jeanne d'Arc rettet das Vaterland.
Leute, wir bringen das Schiff durchs Eis,
ich halte den Kurs, den keiner mehr weiß.
Kauft Anemonen! drei Wünsche das Bund,
die schließen vorm Hauch eines Wunsches den Mund.
Vom hohen Trapez im Zirkuszelt
spring ich durch den Feuerreifen der Welt,
ich gebe mich in die Hand meines Herrn,
und er schickt mir gnädig den Abendstern.