Владимир Набоков - Трагедия господина Морна

Дандилио!

Что, милая, что, легкая моя?..

Остались щепки… щепки!.. Он… Клиян…
О, Господи… Не трогайте! Оставьте…
Я — липкая… Я вся холодной болью
пропитана. Ложь! Ложь! Не может быть,
чтоб это вот звалось блаженством. Смерть,
а не блаженство! Гробовою крышкой
задели душу… прищемили… больно…

То — кровь моя. Пускай она поплачет.

Ну вот… Ну вот… Дай отодвину локон…
Жемчужины и розы на щеках,
блеск, волосы, росистые от снегу…
Ты — глупая. Все хорошо. Играя,
ребенок поцарапался — и плачет.
Жизнь обежит, шумя летучим платьем,
все комнаты, как молодая мать,
падет перед ребенком на колени,
царапинку со смехом поцелует…

Итак — конец. Я буду ночевать
у Цезаря!.. Итак — конец, мой милый…
В последний раз, как два цареубийцы,
мы за полночь по тайным переходам
прокрались в мой дворец… Зажги свечу.
Воск потечет — ты вставь ее прямее.
Еще одну… Так. Вместо лампы трезвой!
Теперь послушай. Я возможность смерти
предусмотрел. Вот тут, в столе, в дубовых
и малахитовых глубинах спят
мои бумаги — договоры, планы,
черновики законов… и сухие
цветы… Ключи передаю тебе.
Передаю и это завещанье,
где сказано, что в приступе видений
слепительных и сладких я решил
склониться в смерть. Пускай мою корону, —
как мяч тугой, откинутый пинком, —
поймает и сожмет в охапку юный
племянник мой, пускай седые совы —
сенаторы, что пестуют его —
моей страной повластвуют бесшумно,
покамест на престоле — только мальчик,
болтающий ногами… А народ
не должен знать. Пускай моя карета,
блистая синим лаком и гербом,
по площади и через мост, как прежде,
проносится. Я призраком пребуду.
А подрастет наследник мой — хочу,
чтоб он открыл, как умер я: он сказку
начнет со сказки. Мантия моя,
расшитая пожарами, быть может,
ему придется впору… Ты, Эдмин,
советник мой, наперсник мой тишайший,
ты светлою своею тишиной
смягчай углы, прохладой окружай
движенья власти… Понял?

Все исполню…

Еще одно: сегодня в час раздумья
ребяческий, но нужный мне указ
составил я — что всяк, кому удастся
бежать из ссылки, будет за отвагу
помилован…

Исполню все. И если б
ты намекнул одним движеньем век,
чтоб я тебе в неведомую вечность
сопутствовал…

…Зажги и эти свечи.
Пусть зеркала виденьями, ветрами
наполнятся… Сейчас вернусь. Иду я
в ту горницу, где вот четыре года
горит и дышит в бархатном гнезде
моя корона огненная; пусть
она сожмет брильянтового болью
мне голову, чтоб с головы скатиться,
когда я навзничь…

…Государь мой, друг
бесценный мой!..

…Не выстрел, нет, не выстрел!
Взрыв музыки! как бы на миг открылась
дверь в небеса… А тут — какие струны
звук удлинят! Какую сказку людям
дарую!.. Знаешь, в темноте коленом
об кресло я ударился. Болит.

О, я подобен воску!.. Не забудет
мне летопись вот этого бессилья…
Виновен я… Зачем не порываюсь
его спасти?.. Встань, встань, душа моя!
Нет, вязкая дремота… Я бы мог
мольбами, убежденьями, — я знаю,
такие есть, — остановить… И что же?
Как человек во снах не может двинуть
рукою, — я не в силах и продумать
то, что сейчас случится… Вот оно —
возмездие!.. Когда, однажды, в детстве,
мне запретили к пчельнику пойти,
я в помыслах на миг себе представил
смерть матери и то, как без надзора
ем светлый мед, — а мать свою любил я
до слез, до сердцебьенья… Вот оно —
возмездие. Теперь я к сладким сотам
опять прилип. Одно теперь я вижу,
одно горит мне в сумраке: поутру
весть об измене принесу! Как некий
преступник, отуманенный вином,
войду, скажу, — Мидия будет плакать…
И слов своих не слыша, и дрожа,
и лаской утешенья лицемерной
к ней прикасаясь незаметно, буду
ей лгать, дабы занять чужое место.
Да, лгать, рассказывать — о чем? — о мнимой
неверности того, перед которым
мы с нею — пыль! Когда б он жить остался,
я до конца молчал бы… Но теперь
мой бог уйдет… Один останусь, слабый
и жадный… Лучше смерть! О если бы
он приказал мне умереть!.. Гори,
безвольный воск… Дышите, зеркала,
пыланьем погребальным…

Вот корона.
Моя корона. Капли водопадов
на остриях… Эдмин, пора мне. Завтра
ты созовешь сенат… объявишь… тайно…
Прощай же… мне пора… Перед глазами
столбы огня проносятся… Да, слушай —
последнее… пойдешь к Мидии, скажешь,
что Морн — король… нет, не король, не так.
Ты скажешь: умер Морн… постой… нет… скажешь
уехал… нет, не знаю я! Ты лучше
сам что-нибудь придумай, — но не надо
про короля… И очень тихо скажешь,
и очень мягко, как умеешь… Что же
ты плачешь так? Не надо… Встань с колен,
встань… у тебя лопатки ходят, словно
у женщины… Не надо плакать, милый…
Поди… в другую комнату: когда
услышишь выстрел — возвращайся… Полно,
я умираю весело… прощай…
поди… постой! Ты помнишь, как однажды
мы из дворца во мраке пробирались,
и часовой пальнул в меня, и ворот
мне прострелил?.. Как мы тогда смеялись…
Эдмин? Ушел… Один я, а кругом
пылающие свечи, зеркала
и ночь морозная… Светло и страшно…
Я с совестью наедине. Итак,
вот пистолет… старинный… шесть зарядов…
мне одного достаточно… Эй, кто там
над крышами? Ты, Боже? Так прости мне,
что люди не простят! Как лучше — стоя
иль сидя?.. Лучше — сидя. Живо. Только
не думать!.. Хлоп — входи, обойма! Дуло —
в грудь. Под ребро. Вот сердце. Так. Теперь
предохранитель… Грудь в пупырках. Дуло
прохладно, словно лаковая трубка,
приставленная доктором: сопит
он, слушает… и лысина, и трубка
в лад с грудью поднимаются…
Нет, стой!
Так люди не стреляются… Ведь нужно
осмыслить… Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
Шесть. Шесть шагов от кресла до окна.
Снег светится. Как вызвездило! Боже,
дай силы мне, дай силы мне, прошу —
дай силы мне… Вон спит моя столица,
вся в инее, вся в синей поволоке.
О, милая!.. Прощай, прости меня…
Я царствовал четыре года… создал
век счастия, век полнозвучья… Боже,
дай силы мне… Играючи, легко
я царствовал; являлся в черной маске
в звенящий зал к сановникам моим,
холодным, дряхлым… властно оживлял их —
и снова уходил, смеясь… смеясь…
А иногда, в заплатанных одеждах,
сидел я в кабаке и крякал вместе
с румяными хмельными кучерами:
пес под столом хвостом стучал, и девка
меня тащила за рукав, хоть нищим
я с виду был… Прошло четыре года,
и вот теперь, в мой лучезарный полдень,
я должен кинуть царство, должен прыгнуть
с престола в смерть — о, Господи, — за то,
что женщину пустую целовал
и глупого ударил супостата!
Ведь я бы мог его… О, совесть, совесть —
холодный ангел за спиною мысли:
мысль обернется — никого; но сзади
он встал опять… Довольно! Должен, должен
я умереть! О, если б можно было
не так, не так, а на виду у мира,
в горячем урагане боевом,
под гром копыт, на потном скакуне, —
чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем
и проскакать с разлету через небо
на райский двор, где слышен плеск воды,
и серафим скребет коня Святого
Георгия! Да, смерть тогда — восторг!..
А тут — один я… только пламя свеч —
тысячеокий соглядатай — смотрит
из подозрительных зеркал… Но должен
я умереть! Нет подвига — есть вечность
и человек… К чему корона эта?
Впилась в виски, проклятая! Долой!
Так… так… катись по темному ковру,
как колесо огня… Теперь — скорее!
Не думать! Разом — в ледяную воду!
Одно движенье: вогнутый курок
нажать… одно движенье… сколько раз
я нажимал дверные ручки, кнопки
звонков… А вот теперь… а вот теперь…
я не умею! Палец на курке
слабей червя… Что царство мне? Что доблесть?
Жить, только жить… О, Господи… Эдмин!