Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Склоненные рога, песок и ссора
Плаща с быком — толпы и рев и плеск,
И тонкой шпаги неповторный блеск,
И смерть поет в руках тореадора.

В горах костра неугомонный треск.
Три карты — смерть. И не подымешь взора.
И после шпаг — язвительнее спора
Победных кастаньет голодный всплеск.

Любовь, любовь, сомкнувшая запястья!
И кисти рук, вкушая ночь и плен,
Изнемогают от огня и счастья.

И ревности и горести взамен
Поет вино в таверне Лиллас-Пастья,
И падает убитая Кармен.

Еще любовью пахнет горький порох,
Еще дымится теплый пистолет,
Еще звезда хранит тугой рассвет
И туч растерянный и долгий шорох.

Еще — и не забыть суровый бред,
И в чернореченских скупых просторах
Снега, и стольких лет смятенный ворох,
Глубокий, снегом занесенный след.

Еще, — ах снежной пылью серебрится
Слегка его бобровый воротник,
И утром невообразимо дик

Покой непробудившейся столицы,
И слово смерть — в конце земной страницы
Коснеющий не вымолвит язык.

В огне и дыме буйствует закат,
Скелет звезды в тоске ломает руки,
И плачет он. Сухая тяжесть муки
Безмолвием умножена стократ.

Но оглушенные, немые звуки
Ползут, и за окном тяжелый сад,
Одолеваемый, — проснуться б рад
И вырвать ночь — из-под покрова скуки.

Зачем душа безумствует моя?
Непостижимого небытия
Великолепное недоуменье.

По желобу стекает ночь. Рука
Опустит ставень. Снова облака
Плывут, как прежде, в ночь, без возраженья.

На первом повороте — ночь. А там,
За неизбежным поворотом — снова
Привычный хаос бытия земного
Прищурился, и кажется, что нам

Не одолеть вращенья карусели,
Что мы, наверное, осуждены
Толпой войти в безобразные сны
Земной, мимоструящейся метели.

Но вдруг протяжно взвоют тормоза
И остановится сердцебиенье,
И центробежный устремится ток,

И в широко раскрытые глаза,
Одолевая головокруженье,
Ворвется желтый, солнечный поток.

Огонь, слегка метнувшись, потухает
Не сразу загустеет воск свечи,
И золотая капелька стекает
И мертвые с собой влечет лучи.

Душа — ты капля золотого воска,
Путеводительница корабля, —
Там, за бортом, покинутая роскошь
Твоих полей и запахов, земля.

Душа, путеводительница белых,
Большим пространством вздутых парусов,
Душа, ведущая корабль тела
Вдоль призрачных и медленных валов.

Кто смертью назовет мое томленье,
И паруса, и ветр, и этот путь,
Исполненный такого вдохновенья,
Что я не в силах прошлого вернуть.

Душа, о капля стынущего воска,
Ты телу путеводная звезда,
Когда оно, забыв земную роскошь,
Уходит в призрачные холода.

Судьба работает в убыток:
Напрасно силится она
Лучистый выплеснуть напиток
Упокоительного сна.

По смерти, вдруг, как бы спросонок,
Освобождается, спеша,
От надоедливых пеленок
Неугомонная душа.

И память, стертая до лоска,
Не сохранит для новых бурь
Удушье ладана и воска
И эту бедную лазурь.

Летит, в пространства тяготея
И от земли оторвана,
Разбуженная Галатея,
Поработительница сна.

Воздух розовый и ломкий,
Твердь последней высоты.
Влагу золотой соломкой,
Сердце, тянешь ты.

И моей холодной крови
Остывающей струя
Оборвет на полуслове
Скуку бытия.

Вот, просторным дуновеньем
Невесомого крыла,
Ты над смертью и забвеньем
Медленно взошла.

Видишь, милая подруга,
Время замедляет шаг,
Видишь, из земного круга
Улетевшая душа!

Вытканные ветром горизонты кровель,
Фокусники сердца — флюгера.
Цоканьем копыт, пульсированьем крови
Стянутый, глухонемой парад.

Искони: обоев нет и подоконник —
Праздный суевер, скупой предлог.
Пальцами перелистать посмертный сонник,
Как закладку, выкинуть тепло.

Слышишь мертвое, как морг, дыханье, —
Из-под кожи — запах кумача.
Медленный покой. Священное Писанье
Теплого, как тело, кирпича.

И ночь стекла — о стеклый жир жаровень,
Жаворонком просыпавшаяся листва!
Перелистал, как ноты, — дни Бетховен —
Симфонии девятый вал.

Два близнеца, два пика Эльборуса,
Где осенью просеяли метель,
Ты в небо уронила наши бусы,
Не доверившись иной мете.

Смятенье, оскалившиеся скалы,
За тучами, внизу, Азербайджан.
Но и над этим снегом талым
Ресниц — ты все же госпожа.

И озарясь и озираясь, — зорче, зорче,
Уже добрел до бреши бред —
Ты сердце, точно раковину створчатую,
Девятым валом выплескиваешь на брег.

Ковшом черпала ты для чернецов и черни
Моей языческой музыки зык.
Любимая, ты только виночерпий
Начерно написанной грозы.

И ночь стекла.

Мы на океанах и на материках чужане,
Любовники-расстриги мы в любви.
Ветшающему солнцу милой дани
Мы не принесли в сухой крови.

Мы узкой скукой мерим на аршины
Предусмотрительные наши дни
И мимо, мимо — властолюбивые глубины
И опустошающие ночь огни.

Когда, как нянька, жизнь за руку
Внимательно ведет весна, —
Как перескажешь совестливую скуку
Неукоснительного сна?

Оскудевают милые слова,
И славой чванится твоя усталость.
Еще немного нам осталось
Словами славу целовать.

Но ты и ты — славянский говор, озимь,
Сладчайший Ильмень. Милая, покой
Над невозможною рекой —
Твои слабеющие слезы.

Твой мирный свиток и твой мерный меч,
И плаха хвоей мне щекочет щеки.
В последние, в сухие строки,
Мне, как в любовь, дано залечь.

Совиный ветер, соловьиное свиданье,
В последний раз поют перепела.
Ты в озимь зябкую вплела
Заупокойное метанье.

Любимый ключ, — о нелюбовь! Ключицы
Стянули грудь, но ключевой водой,
Но пахнущим тревогой ситцем,
Но даже сердцем — все-таки с тобой.

И смятый, как платок, весенний север
Исходит влагой. Божится гранит.
В божнице мед томительного сева,
Несеянный покой тобой звенит.

Тобой звенит, как улей растревожен,
О перегуды, отгулы влюбленных пчел!
Что из того, что день тобою прожит —
Я сердце сердцем перечел.

Любимый ключ, о нелюбовь, и звонкий
Затвор тобой, тобой раскрепощен —
И в мире мы, и вовсе претворен
Келейный свет, и может быть еще.