Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Шахматы ожили. Нам ли с тобой совладать
С черным и белым безумьем игры?
Мы не должны, мы не можем, не смеем собрать
И помешать им играть до поры.

Кто их сокрытую волю расторг и отверз?
Слышишь размеренный топот коней?
Мечется вдоль по квадратам грохочущий ферзь
В поисках черной подруги своей.

Ты вовлекаешься в эту слепую игру
Пешек, слонов, королев, королей.
Вижу, я вижу, — ты гладишь вспотевшую грудь
Взмыленных черных и белых коней.

Медленно, в пол-оборота ко мне обратясь,
Ты на себя надеваешь узду.
Ты как подарок берешь эту темную страсть.
Верно, я скоро к тебе подойду.

Чаинки в золотом стакане —
О влажный, выпуклый огонь!
Касается стеклянной грани
Чуть напряженная ладонь.

Огонь неуловимый пролит,
И жизнь на блюдце замерла:
Умрут от воздуха и боли
Чаинок влажные тела.

Чаинка, жизнь моя, ужели
И ты судьбой осуждена
Упасть из огненной купели
На край фарфорового дна?

Твой хрупкий и непрочный дом
На выгнутой прозрачной спинке
В дыханьи влажном и густом
Ползет по чешуе корзинки.

Безглазая! Два лучика твоих
В тревожном воздухе не могут
Среди товарок, слабых и слепых,
Найти свободную дорогу.

Душа! среди тревожных слов
Твой путь, твой день, должно быть, краток.
Что могут лучики стихов!
Чем ты предотвратишь утрату!

Строжайшей нежности вниманью,
Винтовка, ты передана.
Невестою обряжена
И приготовлена к свиданью.

Тебя прозрачною фатой
Окутает бездымный порох.
Ты жениха найдешь в просторах,
В прицельной рамке кружевной.

Поет над головой струна,
И брызжутся камней осколки.
Изменница, невеста, стольким
Ты в тот же день обручена!

Эх, балалайкою тренькай,
Плачь, неземная струна!
Здесь, у скамейки, маленькой
Тенором вторит весна.

Прячется за парапетом,
Там, над пустою Невой,
Отблеск вечернего света,
Отблеск совсем голубой.

Милая, милая, вдосталь,
Милая, нам до зари —
Там, у высокого моста
Гаснут с зарей фонари.

Спрятался месяц за тучку,
Больше не хочет гулять.
Дайте мне правую ручку
К пылкому сердцу прижать.

Лазурный ветер благостыни,
Небесной, емкой высоты —
В моей отторженной пустыне
Неукоснительней мечты.

О неповторная неволя,
Беленый, скучный потолок, —
Где ты, растрепанное поле
Цветов, волос, и губ, и строк?

Звезда наперсница свиданья,
Слепой покой монастыря,
О похладевшее лобзанье
И лжесвидетельство — заря!

Гляжу на неповторный иней —
О свет тлетворной пустоты,
О ножки, ножки, — где вы ныне,
Где мнете вешние цветы?

Firenze divina! О pallida seta!
О палевый шелк, облачко и закат,
И с севера брызжет лазурного света
Стремительной болью, в глаза, водопад.

Рвется томительный дым у подножья,
Хлещет огонь о бока.
Выше, костер! И простерта над ложью
Шелка — слепая рука.
Савонарола! Неистовство пепла!
Савонарола! И верой слепа
Болью, любовью гудела и слепла,
Билась толпа,
Точно огнем, озаренная страхом.

Верой сжигавший — сожжен.
О проповедник — и с огненной плахи
Каменный лик — в небосклон.

И тень налегла.
Но от века одета
Флоренция в палевый, облачный шелк.
Firenze divina! О pallida seta!
О память — в веках отдающийся голк.

Венеция! Наемный браво!
Романтика и плащ, и шпага,
Лагун зеленая отрава —
Век восемнадцатый — отвага!

Венеция, невеста, вашим
Быть постоянным кавалером.
Адриатическая чаша
И теплый ветр над Лидо серым.

И бегство, — бегство Казановы,
Свинцовых крыш покатый холод.
Венеция! Последним словом,
Как ночь к плащу, — я к вам приколот.

ПОСВЯЩЕНИЕ

Пред Вами полтораста лет,
Послушные, сгибают спины.
Лагун и дней тогдашних свет
Знаком в глазах Марины
Цветаевой.

Неугомонный плащ и пистолетов пара
И снежной пылью пудренный парик.
Душа — несвоевременный подарок
И времени понятный всем язык.

Сквозь жизнь, сквозь ветер,
Сквозь пепел встреч
Единственную в свете
Не сметь
И не суметь сберечь.

Так, так, — вон там, из глубины зеркальной
Мелькнувшее в последний раз, — прощай.
Полсотни лет! Полет первоначальный
Его неугомонного плаща.

Сквозь жизнь, сквозь ветер,
Сквозь пепел встреч
Единственную на свете
Не сметь
И не суметь сберечь.

Полсотни лет! Там, в воздухе, недвижен,
Там, на стекле, чуть уловимый след.
Воспоминание! Что день, то ближе
Неумолимых дней великолепный бред.

Сквозь смерть, сквозь ночи,
Сквозь пепел лет
Все тот же почерк —
Oh, tu oublieras Henriette.

Невольник памяти! Он тот, кто верен
Сквозь жизнь и смерть — бессмертнейшей Henriette.
Что эта жизнь? Легчайшая потеря
Старинного плаща, и мира нет.

***
Это имя знакомо всякому,
Кто в мире, как он, — иностранец.
Джакомо
Казанова —
Венецианец.

Одичалые, русые косы,
Одичалые гривы коней.
О ночные, холодные росы
По-над волжских, дремучих степей!

Орда моя, звезда моя,
Золотая моя орда,
Голубая ночь и упрямая,
Упрямая моя звезда!

Храп и тяжелая пена,
Рвущийся ветер — пади!
Раковина — белое колено,
Раковина, — погоди.

Вой и плачь — звени, струна,
Пойте, злые удила, —
Ветер бьет, и ветер сыт
Диким топотом копыт.

Не подымешь то, что бросил,
Но осмелишься — и в кровь.
Гололобая и раскосая,
Татарская моя любовь!

Одичалый и пьяный, полынный,
По-над волжский, дремучий простор.
О курлыкающий, журавлиный,
Журавлиный и вольный шатер!

Орда моя, звезда моя,
Золотая моя орда,
Голубая ночь и упрямая,
Упрямая моя звезда.

Воронье твое оперенье.
Воронья, глухая звезда.
О черное вдохновенье.
Взрастившее городя!

Сцепленье гранита и страха!
Пока он безмолвен, восток.
Пока разговорчива плаха.
Куда как беспомощен рок!

О голос бессмысленной тучи!
Он бьется, тяжелый слепень.
Твой ветер, твой волжский, певучий.
Мечтательный стенькин кистень.

О тяжесть державного груза!
Трепещет года и года
Казненной рылеевской музы
Глушайшая в мире звезда.

Сменив николаевский штуцер
На маузер и пенье курка,
Ты белишь в дыму революций
Кирпичные стены Че-ка.

И все же, что может быть слаще,
Чем горькая радость моя —
Твоя от твоих тебе приносяща
О всех и за вся.