Тимур Кибиров - Стихи

Ну, слава Богу, Александр Викентьич!
Насилу дождались! Здорово, брат!..
А это кто ж с тобой? Да быть не может!
Петруша! Петр Прокофьич, дорогой!
Да ты ли это, Боже правый? Дочка!
Аглаюшка, смотри, кто к нам приехал!
Ах, Боже мой, да у него усы!
Гвардеец, право слово!.. Ну, входите,
входите же скорее!.. Петя, Петя!
Ну вылитый отец… Я, чай, уже
такой же сердцеед? О, покраснел!
Ну не сердись на старика, Петруша!..
Так, значит, все науки превзошел…
Аглаюшка, скажи, чтоб подавали…
А мы покамест суд да дело – вот,
по рюмочке, за встречу… Так… Грибочком
ее… Вот этак… А? Небось в столицах
такого не пивали? То-то, братец!
Маркеловна покойная одна
умела так настаивать… Что, Петя,
Маркеловну-то помнишь? У нее
ты был в любимцах. Как она варенье
варить затеет – ты уж тут как тут
и пеночки выпрашиваешь… Славно
тогда мы жили, господа… И что ж
ты делать собираешься – по статской
или военной линии? Какое
ты поприще, Петруша, изберешь?
А может, по ученой части? А?
Профессор Петр Прокофьев сын Чердынцев?
А что?!. Но если правду говорить, —
принялся б ты хозяйствовать, дружочек.
Совсем ведь захирело без присмотра
именье ваше… Ну-с, прошу к столу.
Чем Бог послал, как говорится… Глаша,
голубушка, вели еще кваску…
Именьице-то славное… Отец твой,
не тем помянут будь, пренебрегал
заботами хозяйственными, так он
и не привык за двадцать лет. Но Марья
Петровна – вот уж истинно хозяйка
была – во все сама входила, все
на ней держалось. Шельмеца Шварцкопфа,
именьем управлявшего, она
уже через неделю рассчитала.
Подрядчики уж знали – сразу к ней…
А батюшка все больше на охоте…
Да… Царствие небесное… А я б
помог тебе на первый случай, Петя…
Да вот и Александр Викентьич тоже…
Его теплицы славятся на всю
Россию, а теперь и сыроварню
голландскую завел… Грешно ведь, Петр.
Гнездо отцов, как говорится… Мы бы
тебя женили здесь – у нас-то девки
покраше будут петербургских модниц.
Да вот Аглая хоть – чем не невеста?
Опять же по соседству… Александр
Викентьевич, любезнейший, давай-ка
еще по рюмочке… А помнишь, Петя,
как ты на именины преподнес
Аглае оду собственную, помнишь?
«Богоподобной нимфе и сильфиде
дубравы Новоселковской». Уж так
смеялись мы… Ну как не помнишь, Петя?
Тебе лет десять было, Глаше шесть.
В тот год как раз мы с турком замирились,
и я в отставку вышел… Оставайся,
голубчик! Ну, ей-богу, чем не жизнь
у нас?.. Вот и в журналах пишут, Петя, —
российское дворянство позабыло
свой долг священный, почва, мол, крестьянство,
совсем, мол, офранцузились, отсюда
и разоренье, и социализм…
Да-с, Петр Прокофьич… Мы ведь здесь, в глуши,
почитываем тоже, ты не думай,
что вот медведь уездный… Мы следим
за просвещеньем, так сказать, прогрессом,
гуманностью… А как же? Вот гляди —
«Европы вестник», «Пчелка», «Сын Отечества»,
вот «Русский инвалид». Я сам читаю,
но больше для Аглаи… А забавно,
я доложу вам, критики читать.
Хотя оно подчас не все понятно,
но так-то бойко… Вот барон Брамбеус
в девятом нумере отделывает – как
то бишь его? – Кибиров (очевидно,
из инородцев). Так и прописал —
мол, господин Кибиров живописец
пошлейшей тривиальности, а также
он не в ладах с грамматикой российской
и здравым смыслом Нынче мы прочли
роман Вальтера Скотта – «Ивангоэ».
Презанимательная, доложу вам, вещь.
Английская… А Глашенька все больше
стишками увлекается. Давала
мне книжечку недавно – «Сочиненья
в стихах и прозе Айзенберга». Только
я, грешным делом, мало что там понял.
Затейливо уж очень и темно…
Оно понятно – немец!.. Вася Шишкин
у нас в кадетском корпусе отлично
изображал, как немец пиво пьет.
Такой шалун был… А ведь дослужился
до губернаторства… Назад тому три года
его какой-то негодяй в театре
смертельно ранил… Был бы жив Столыпин,
порядок бы навел… А ты, Петруша,
случайно не из этих?.. То-то, нет…
Грех, Петя, грех… И ладно бы купчишки,
семинаристы, но ведь из дворянских
стариннейших семей – такой позор!
Нет, не пойму я что-то вас, новейших…
Да вот Аглая – вроде бы ничем
Бог девку не обидел – красотою,
умом и нравом – всем взяла, наукам
обучена, что твой приват-доцент.
Приданое – дай Боже всякой, Петя.
А счастья нет… И все молчит, и книжки
читает, и вздыхает… Года два
назад из-за границы возвратился
Навроцкий молодой, и зачастил
он к нам. Все книги привозил и ноты.
Аглая ожила. А мне, Петруша,
он как-то не понравился. Но все же
я б возражать не стал… А через две
недели приезжает он под вечер
какой-то тихий, сумрачный. А Глаша
велит сказать, что захворала. После
Палашку посылала, я приметил,
с письмом к нему… И все, Петруша, все!
Я спрашивал ее: «А что ж не ездит
к нам больше Дмитрий Палыч?» – «Ах, оставьте,
откуда знать мне, папенька!» Вот так-то…
Э, Александр Викентьич, чур, не спать!
Давай-ка, брат, опрокидонт иваныч!
Давайте, Саша, Петенька, за встречу!
Как дьякон наш говаривал: «Не то,
возлюбленные чада, оскверняет,
что входит к нам в уста, а что из уст
исходит!»… Да-с, голубчик… Презабавный
мне случай вспомнился – году в тридцатом…
Нет, дай Бог памяти… В тридцать шестом.
Или в тридцать девятом?.. Под Варшавой
наш полк стоял в то лето, господа.
Вообразите – пыльное местечко,
ученья бесконечные, жара
анафемская, скука – хоть стреляйся!
И никакого общества, поскольку
окрестные паны не то что бал
какой-нибудь задать – вообще ни разу
не пригласили нас, что объяснимо,
конечно, но обидно… Как обычно,
мы собрались у прапорщика Лембке.
Ну, натурально, выпивка, банчишко.
Ничто, казалось бы, не предвещало
каких-либо событий… Но уже
к полуночи заметил я, что Бельский
рассеян как-то, молчалив и странен…
Но, впрочем, надобно вам рассказать
подробнее о нем. У нас в полку
он человек был новый – лишь неделю
из гвардии он был переведен.
За что – никто не знал. Ходили слухи
о связи романической, скандале,
пощечине на маскараде – толком
никто не знал… И каково же было
мое недоумение, когда,
внезапно бросив карты… Заболтал
я вас совсем, простите старика,
пора на боковую. Так сказать,
в объятия Морфея… Поздно, Петя…
Ну что ж, покойной ночи, господа.
Покойной ночи, спите, господа.

Уснете вы надолго. Никогда
вам не проснуться больше. Никогда
в конюшнях барских не заржет скакун,
Трезор, и Цыган, и лохматый Вьюн
не встретят хриплым лаем пришлеца,
чувствительные не замрут сердца
от песни Филомелы в час ночной,
и гувернер с зажженною свечой
не спустится по лестнице, и сад
загубят и богатства расточат,
и подпалят заветный флигелек,
и в поседевший выстрелит висок
наследник бравый, и кузина Кэт
устроится пишбарышней в Совет,
в тот самый год, России черный год,
о коем вам пророчествовал тот
убитый лейб-гусар. И никогда
не навредит брусничная вода
соседу-англоману… В старый пруд
глядит луна – в солярку и мазут.
И линия электропередач
гудит над кровлей минводхозных дач.
Катушка из-под кабеля. Труба
заржавленная. Видно, не судьба.
Видать, не суждено. Мотоциклет
протарахтит и скроется. И свет
над фабрикою фетровой в ночи…
Прощай, ма шер. Молчи же, грусть, молчи.

Майский жук прилетел из дошкольных времен.
Привяжу ему нитку на лапку.
Пусть несет меня в мир, где я был вознесен
на закорки военного папки.

В забылицу о том, как я нравился всем,
в фокус-покус лучей обожанья,
в угол, где отбывал я – недолго совсем —
по доносу сестры наказанье.

Где страшнее всего было то, что убил
сын соседский лягушку живую,
и что ревой-коровой меня он дразнил,
когда с ветки упал в крапиву я.

В белой кухне бабуля стоит над плитой.
Я вбегаю, обиженный болью.
Но поставлен на стул и читаю Барто,
первомайское теша застолье.

И из бани я с дедушкой рядом иду,
чистый-чистый под синей матроской.
Алычею зеленой объемся в саду,
перемажусь в сарае известкой.

Где не то что оправдывать – и подавать
я надежды еще не обязан.
И опять к логопеду ведет меня мать,
и язык мой еще не развязан.

Я горбушку хлеба натру чесноком пахучим.
Я слюной прилеплю к порезу лист подорожника.
Я услышу рассказы страшные – про красные руки,
про кровавые пятна и черный-пречерный гроб!

Я залезу на дерево у кинотеатра «Зеленый»,
чтоб без спросу смотреть «Королеву бензоколонки».
За сараем закашляюсь я от окурка «Казбека»
и в сортире на Республиканской запомню рисунки.

А Хвалько, а Хвалько будет вечно бежать, а тетя Раиса
будет вечно его догонять с ремнем или прутиком.

Карбида вожделенного кусочки
со стройки стырив, наслаждайся вонью,
шипеньем, синим пламенем от спички
в кипящей луже, в полдень, у колонки.

По пыли нежной, августовской, желтой
айда купаться!.. ГлЫбоко, с головкой!..
Зовут домой – скорей, приехал дядя…
И в тот же самый день взлетел Гагарин.

Какой-то диафильм – слоны и джунгли,
индусы, лань волшебная – на синей
известке, и какие-то созвездья
мерцают между крон пирамидальных…

Еще я помню сказку и картинки —
коза, козлята, – только почему-то
коза звала их – мой Алюль, Билюль мой
и мой Хиштаки… Черт-те что… Не помню…

На коробке конфетной – Людмила,
и Руслан, и волшебник пленен.
Это детство само – так обильно,
вкусно, ярко… Когда это было?
Сослуживица мамы дарила
мне конфеты, а я был смущен.
День бескраен. Наш сад процветает,
потому что наш дедушка жив.
И на солнышке форму теряя,
пластилиновый конь умирает,
всадник тает, копье уронив.

Нет пока на ответы вопросов,
хоть уже и ужасно чуть-чуть.

Как мне жалко кронштадтских матросов,
окровавленный Павлик Морозов
так мучителен, что не заснуть.

Ух, фашисты, цари, буржуины!
Вот мой меч – вашу голову с плеч…
Но уже от соседской Марины
так мне грустно, хотя и невинно.
Уже скалится рифмами речь.

Скоро все это предано будет
не забвенью, а просто концу.
И приду я в себя и в отчаянье,
нагрубив напоследок отцу.

Страшно все. Всех и вся позабудут.
Ничего же, пойми ты, не будет.
Но откуда – неужто оттуда? —
дуновенье тепла по лицу?

Я не знаю, чье это посланье,
указанье, признанье, воззванье,
но гляди – все, как прежде, стоит —
в палисаднике мама стирает,

мы в кубинских повстанцев играем,
горяча черепица сараев,
стрекоза голубая блестит…
Эй, прощайте мне. Бог вас простит.