Тимур Кибиров - Стихи

Осенний ветр над нивой обнаженной.
Расхлябанность дорог и нагота дерев.
Над Родиной моей уже не Божий гнев,
но Божья скорбь… Убожеством блаженный,
навстречу люд идет, неся домой
дары сельпо для жизни и веселья.
В странах полуденных справляют новоселье
станицы птиц, изгнанные зимой.

И монумент я вижу близ села,
во славу ратников погибших посребренный.
Но мгла сгущается, и, влагой отягченный,
так низок небосвод, так жизнь изнемогла,
так смутно на душе… И вот кирза грузнеет
от косной тяжести земли моей родной.
И враны каркают – ужели надо мной?
И сумрак крадется, и дождь обиды сеет.

За подвиг трудный сей герой предерзкий взялся
и тотчас в путь потек, лишь старшина убрался.
Счастливо избежав препоны патрулей,
он тихо постучал в дверь душеньки своей,
котора, быв женой майора, не гнушалась
любовью рядовых и часто утешалась
в объятьях Масича, когда майор лихой
дежурство нес в ночи. Но знай, читатель мой:
у Масича резон в сей страсти был особый —
вино он брал у ней или гражданску робу.
Всяк ищет выгоды, уж так устроен свет.
Что пользы сетовать – святых меж нами нет…
И нынче, взяв полштоф джамбульского разлива,
герой в обратный путь стремится торопливо.
Меж тем в каптерке я и рядовой Дроздов,
томимы алчностью, ждем Вакховых даров…
Но, осклабляючись, майорша привлекает
его к своим грудям дебелым и вздыхает:
«Ах, милый, не спеши! Ужель ты так уйдешь
и страстью нежною моей пренебрежешь?»
В глубь комнаты меж тем героя увлекает
и вот уж на диван бесстыдно упадает.

Желаньем распален, мой Масич позабыл,
о чем сержант Стожук его предупредил.
Покровов лишено уже майорши лоно,
уж ноги пышные взметнулись на погоны,
уж наслаждение ея туманит взор…
Но ужас! Настежь дверь, и входит сам майор!

Созижди, Отче, чудеса
в душе моей, страстьми издранной,
как злым бореем паруса,
безвдохновенной, бездыханной!
Я смраден, нищ, озлоблен, наг,
молю не милости, не благ,
не нег роскошества, не славы —
дабы я жизнь благословил,
яви Себя мне, Боже Сил,
хоть гневом, казнью, хоть расправой!
Молю – да двигается гора
неверия, да снидет в душу,
вотще алкавшую добра,
Твое присутствие! Не струшу,
реку – Благословен Господь,
творящий щедро мысль и плоть!
О, существуй же, Боже правый!
Я стану неусыпно жить
и в звучных гимнах возносить
хвалу Тебе, меня создавый!

Почто, о Лила, судьбы
нас встрече обрекли,
и для чего законы
нас разлучили вновь?

Твои я поцелуи
еще ловлю во снах,
но тщетно я томлюся
и токи слезны лью.

Минутна радость вянет,
как цветик полевой,
и счастье улетает,
как в осень соловей.

Пою днесь песнь печальну,
несчастливый певец,
и Борнгольм, милый Борнгольм
воспоминаю вновь.

Никто нам не поможет,
и тщетны все мольбы,
вкруг нас жестоки души
и хладные сердца.

О, хоть на миг явися,
любезнейшая тень,
хоть сон мой овевая
красою неземной!

Там, под сенью осеннего сада,
мы встречались, любовью горя.
О, как страстно, как долго лобзал я
пурпуровые губки ея!

И летели дни нашего счастья,
и, безумный, не чувствовал я,
что наполнены ядом измены
пурпуровые губки ея!

Вспоминаю, и слезы катятся!
Где ж ты, счастье, где младость моя?
О, кому ж они нынче лобзают,
пурпуровые губки ея?

Месяц сентябрь наступил. Вот с кошницами, полными щедрых
матери Геи даров, возвращаются девы и слышат
стройные звуки – то баловень муз и Киприды,
юный пастух Эвфилой на свирели играет Силену,
старому другу, насмешнику и женолюбцу.

Сядем за трапезу, выпьем вино молодое.
Славный денек пусть сменяется вечером тихим.
Вовремя пусть перережут нить дней наших Парки.
В ночь благодатную мирно сойдем, как и жили.

О, как хотел бы я так, как придумал! О, как же мне мало
надобно было! О, теплая, добрая зелень!
О, золотые лучи уходящего солнца,
вечер, прохладу лиющий на томную землю!

О, как я вижу и слышу, как ладно язык мой подвешен!
Как же не вовремя все это сделали с нами, как страшно…
Всей и надежды – на Музу, на штиль столь высокий,
что не позволит унизиться…. Слушай же, Хлоя.

Как неразумное дитя
все хнычет, попку потирает,
все всхлипывает, все не знает,
за что отшлепано, хотя
обкакалось, – душа моя,
не так ли ты сквозь слез взываешь
к Всевышнему и все не знаешь,
за что так больно бьют тебя?

Слышишь, капает кровь?
Кап-кап.
Спать. Спать. Спать.

За окном тишина. И внутри тишина.
За окном притаилась родная страна.
Не война еще, Диня, еще не война.
Сквозь гардины синеет луна.

Тянет холодом из-за полночных гардин.
Надо б завтра заклеить. А впрочем, один
только месяц остался, всего лишь один,
и весна… Не война еще, Динь.
Не война, ни хрена, скоро будет весна…
Слышишь? Снова послышалось, блин.

Слышишь, капает кровь?
Слышишь, хлюпает кровь?
Слышишь, темною струйкой течет?
Слышишь, горе чужое кого-то гребет?..
Сквозь гардины синеет луна.
Спать пора. Скоро будет весна.
Спать пора. Новый день настает.

Нынче холодно очень. Совсем я продрог.
В коридоре сопит лопоухий щенок.
Обгрызает, наверное, Ленкин сапог.
Надо б трепку задать.
Неохота вставать.
Ничего, ничего. Нормалек.

Тишина, тишина.
Темнота, темнота.
Ничего, ничего.
Ни фига, ни черта.
Спать пора. Завтра рано вставать.

Как уютно настольная лампа горит.
И санузел урчит.
Отопленье журчит.
И внезапно во тьме холодильник рычит.
И опять – тишина, тишина.
И луна сквозь гардины, луна.

Наверху у соседей какой-то скандал.
Там как резаный кто-то сейчас заорал.
Перепились, скоты… Надо спать.
Завтра рано вставать. Завтра рано вставать.
Лифт проехал. Щенок заворчал.
Зарычал и опять замолчал.

Кап да кап… Это фобии, комплексы, бред.
Это мании. Жаль, что снотворного нет.
Седуксенчику вмазать – и полный привет.
Кап да кап. Это кровь. Кап да кап.

Неужели не слышишь? Ну вот же! Сквозь храп,
слышишь, нет? – разверзается хлябь,
и волною вздымается черная кровь!..
Погоди, я еще не готов.

Погоди, не шуми ты, Дениска… Тик-так.
Тишина. За гардинами мрак.
Лишь тик-так, лишь напряг, лишь бессмысленный страх.
За гардинами враг. За гардинами враг.
Тишина. За гардинами враг.
Тик да так. Кап да кап. Тик да так.

Знать, вконец охренела моя голова.
Довели, наконец, до психушки слова.
Вот те счастье, Дениска, и вот те права.
Наплевать бы – да нечем плевать!

Пересохла от страха щербатая пасть.
Чересчур я замерз, чересчур я очкаст,
как вблизи аномалии чуткий компас,
все я вру. И Великий Атас,

и Вселенский Мандраж окружает кровать.
Окружает, подходит, отходит опять…
Может, книжку какую на сон почитать?
Или что-нибудь посочинять?
Надо спать. Завтра рано вставать.

Слышишь, кровь, слышишь, кровь,
слышишь, пенится кровь,
слышишь, льется, вздымается кровь?
Не готов ты еще? Говоришь, не готов?
Говоришь, надо вызвать ментов?
Вызывай. Только помни про кровь.

Кровь гудит, кровь шевелится, кровь говорит,
и хрипит, и стучится, кипит-голосит,
и куражится, корчится, кровь не простит,
кровь не спит, говорю я, не спит!

Ах, как холодно. Как неохота вставать.
Кровь крадется в ночи, аки лев, аки тать,
как на Звере Багряном Вселенская Блядь.
Слышишь топот? Опять и опять
в жилах кровь начинает играть.

Не хватайся за крестик нательный в ночи,
«Отче наш» с перепугу во тьме не шепчи,
и не ставь пред иконой, Дениска, свечи,
об линолеум лбом не стучи.

Слишком поздно уже, слишком поздно, Денис!
Здесь молись не молись, и крестись не крестись,
и постись, и в монахи стригись —
не поможет нам это, Денис!

Он не сможет простить. Он не сможет простить.
Если Бог – Он не может простить
эту кровь, эту вонь, эту кровь, этот стыд.
Нас с тобой Он не может простить.

И одно нам осталось – чтоб кровь затворить,
будем заговор ветхий творить.
Волхвовать, заговаривать, очи закрыть,
говорить, говорить, говорить!

Повторяй же:
на море на том окияне,
на Хвалынском на море да на окияне,
там, Дениска, на острове славном Буяне,
среди темного лесу, на полой поляне,
там, на полой поляне лежит,
лежит бел-горюч камень прозваньем Алатырь,
там лежит АлатЫрь бел-горючий заклятый,
а на том Алатыре сидит,

красна девка сидит, непорочна девица,
сидит красна девица, швея-мастерица,
густоброва, Дениска, она, яснолица,
в ручке белой иголку держит,

в белой рученьке вострую держит иголку
и вдевает в булатную эту иголку
драгоценную нить шемаханского шелку,
рудожелтую, крепкую нить,
чтоб кровавые раны зашить.

Завяжу я, раб Божий, шелковую нить,
чтобы всех рабов Божиих оборонить,
чтоб руду эту буйную заговорить,
затворить, затворить, затворить!

Ты, булат мой, булат мой, навеки отстань,
ты, кровь-матушка, течь перестань, перестань!
Слово крепко мое! Ты уймись, прекратись,
затворись, мать-руда, затворись!