Жан де Лафонтен - Лисица и виноград (сборник)

Преосторожная, прехитрая Лисица,
Цыплят и кур ловить большая мастерица,
На старости своей так сделалась проста,
          Что в западню попалась;
Вертелась всячески, туда-сюда металась
И вырвалась кой-как, но только без хвоста.
     Как в лес бесхвостой показаться?
Плутовка вздумала на хитрости подняться.
Взяв важный и степенный вид,
Идет в пещеру, где сбиралися Лисицы,
         «Подруги и сестрицы! –
Так говорит она. – Какой нам, право, стыд,
         Что по сие мы время
Все носим гнусное и тягостное бремя –
         Сей хвост, который по земли
За нами тащится в грязи или в пыли.
     Какая польза в нем, скажите?
А вред весь от него я доказать могу.
      Вы, верно, сами подтвердите,
Что без хвоста быть легче на бегу,
Что часто за хвосты собаки нас ловили;
Но если бы теперь хвосты мы обрубили…»
         «Остановись, остановись!» –
         Одна ей из сестер сказала.
«А что?» – «Пожалуйста, к нам задом обернись».
         Кургузая тут замолчала,
Попятилась назад и тотчас убежала.
         «Как страшно замуж выходить!» –
Невестам всем твердит увядшая девица.
     Конечно, что ж ей говорить?
Такая ж и она бесхвостая Лисица!

В реке пил Волк; Ягненок пил,
Однако в низ реки гораздо отступил;
               Так пил он ниже;
И следственно, что Волк к тому был месту ближе,
Отколе токи вод стремление влечет;
Известно, что вода всегда на низ течет.
    Голодный Волк Ягненка озирает;
    От ужаса Ягненок обмирает
И мнит: не буду я с ягнятками играть,
Не станет на руки меня пастушка брать,
Не буду голоса я слышати свирели,
И птички для меня впоследние пропели,
Не на зеленом я скончаюся лугу,
Умру на сем песчаном берегу.
Волк начал говорить: «Бездельник, как ты смеешь
               Питье мое мутить,
И в воду чистую мне сору напустить?
         Да ты ж такую мать имеешь,
Которая, ко мне учтивства не храня,
         Вчера блеяла на меня».
               Ягненок отвечает,
    Что мать его дней с тридцать умерла,
Так Волка не она ко гневу привела;
    А ток воды бежит на низ, он чает,
    Так Волк его опивок не встречает.
Волк третьею виной Ягненка уличает:
«Не мни, что ты себя, бездельник, извинил.
Ошибся я; не мать, отец меня бранил».
Ягненок отвечал: «Тому уж две недели,
               Что псы его заели».
«Так дядя твой иль брат,
Иль, может быть, и сват,
Бранил меня вчера, я это знаю точно,
И говорю тебе я это не нарочно».
Ягненков был ответ:
«Всея моей родни на свете больше нет;
Лелеет лишь меня прекрасная пастушка».
               «А! а! вертушка,
Не отвертишься ты; вчера твоя пастушка
Блеяла на меня: комолые рога
И длинный хвост у этого врага,
    Густая шерсть, копыта невелики;
Довольно ли тебе, плутишка, сей улики?
Пастушке я твоей покорнейший слуга
За то, что на меня блеять она дерзает,
А ты за то умри». Ягненка Волк терзает.

И птицы держатся людского ремесла.
Ворона сыру кус когда-то унесла
                   И на дуб села.
                        Села,
Да только лишь еще ни крошечки не ела.
Увидела Лиса во рту у ней кусок,
И думает она: «Я дам Вороне сок.
       Хотя туда не вспряну,
       Кусочек этот я достану,
       Дуб сколько ни высок».
       «Здорово, – говорит Лисица, –
Дружок Воронушка, названая сестрица!
              Прекрасная ты птица;
       Какие ноженьки, какой носок,
И можно то сказать тебе без лицемерья,
Что паче всех ты мер, мой светик, хороша;
И Попугай ничто перед тобой, душа;
Прекраснее сто крат твои павлиньих перья;
Нелестны похвалы приятно нам терпеть.
       О, если бы еще умела ты и петь!
Так не было б тебе подобной птицы в мире».
Ворона горлышко разинула пошире,
              Чтоб быти соловьем;
«А сыру, – думает, – и после я поем:
В сию минуту мне здесь дело не о пире».
       Разинула уста
       И дождалась поста:
Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.
       Хотела петь – не пела;
       Хотела есть – не ела;
Причина та тому, что сыра больше нет:
Сыр выпал из рта Лисице на обед.

Не верь бесчестного ты миру никогда
И чти врагом себе злодея завсегда.
     С волками много лет в побранке овцы жили,
                   С волками наконец
           Установлен мир вечный у овец.
И овцы им собак закладом положили.
Одной овце волк брат, той дядя, той отец;
Владычествует век у них Астреи в поле,
И сторожи овцам не надобны уж боле.
Переменился нрав и волчье естество.
                  А волки, дав овцам отраду,
                          Текут ко стаду
                  На мирно торжество.
Не будет от волков овцам худых судьбинок.
                  Хотя собак у стада нет;
                  Однако римляне сабинок
                  Уносят на подклет.
Грабительски сердца наполнилися жолчью;
Овечье стадо все пошло в поварню волчью.

                   Себя увеселять,
                   Пошел гулять
Со глиняным Горшком Горшок железный.
Он был ему знаком, и друг ему любезный.
       В бока друг друга – стук:
       Лишь только слышен звук,
И искры от Горшка железного блистались.
       А тот недолго мог идти,
И более его нельзя уже найти,
       Лишь только на пути
       Едины черепки остались.
       Покорствуя своей судьбе,
Имей сообщество ты с равными себе.

          Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры.
«Жалею, – Дуб сказал, склоня к ней важны взоры, –
Жалею, Тросточка, об участи твоей!
Я чаю, для тебя тяжел и воробей;
Легчайший ветерок, едва струящий воду,
Ужасен для тебя, как буря в непогоду,
          И гнет тебя к земли;
Тогда как я – высок, осанист и вдали
Не только Фебовы лучи пересекаю,
Но даже бурный вихрь и громы презираю;
Стою и слышу вкруг спокойно треск и стон;
Все для меня Зефир, тебе ж все Аквилон.
Блаженна б ты была, когда б росла со мною:
          Под тению моей густою
Ты б не страшилась бурь; но рок тебе судил
               Расти, наместо злачна дола,
На топких берегах владычества Эола,
По чести, и в меня твой жребий грусть вселил».
«Ты очень жалостлив, – Трость Дубу отвечала, –
Но, право, о себе еще я не вздыхала,
              Да не о чем и воздыхать:
Мне ветры менее, чем для тебя, опасны:
              Хотя порывы их ужасны
И не могли тебя досель поколебать,
Но подождем конца». С сим словом вдруг завыла
От севера гроза и небо помрачила;
Ударил грозный ветр – все рушит и валит,
Летит, кружится лист; Трость гнется – Дуб стоит.
Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи,
И тот, на коего с трудом взирали очи,
Кто ада и небес едва не досягал –
                    Упал!

                   Лисица взлезть
          На виноград хотела,
Хотелось ягод ей поесть;
          Полезла, попотела.
                   Хоть люб кусок,
          Да виноград высок,
И не к ее на нем плоды созрели доле,
Пришло оставить ей закуски поневоле.
          Как до́бычи Лисица не нашла,
                   Пошла,
               Яряся злобно,
Что ягод было ей покушать неудобно.
«Какой, – ворчала, – то невкусный виноград,
До самых не созрел таких он поздних чисел;
              Хорош на взгляд,
                   Да кисел».
              Довольно таковых
                   Лисиц на свете,
              И гордости у них
                   Такой в ответе.

               Лягушкам стало не угодно
               Правление народно,
И показалось им совсем не благородно
       Без службы и на воле жить.
               Чтоб горю пособить,
       То стали у богов Царя они просить.
Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно,
На сей, однако ж, раз послушал их Зевес:
Дал им Царя. Летит к ним с шумом Царь с небес,
               И плотно так он треснулся на царство,
Что ходенем пошло трясинно государство:
               Со всех Лягушки ног
               В испуге пометались,
Кто как успел, куда кто мог,
И шепотом Царю по кельям дивовались.
И подлинно, что Царь на диво был им дан!
               Не суетлив, не вертопрашен,
           Степенен, молчалив и важен;
               Дородством, ростом великан,
       Ну, посмотреть, так это чудо!
                       Одно в Царе лишь было худо:
       Царь этот был осиновый чурбан.
Сначала, чтя его особу превысоку,
Не смеет подступить из подданных никто:
Со страхом на него глядят они, и то
Украдкой, издали, сквозь аир и осоку;
                Но так как в свете чуда нет,
       К которому б не пригляделся свет,
То и они сперва от страху отдохнули,
Потом к Царю подползть с преда́нностью дерзнули:
                Сперва перед Царем ничком;
А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком;
Дай попытаться сесть с ним рядом;
А там, которые еще поудалей,
                К царю садятся уж и задом.
        Царь терпит все по милости своей.
Немного погодя, посмотришь, кто захочет,
                Тот на него и вскочит.
В три дня наскучило с таким Царем житье.
                Лягушки новое челобитье,
Чтоб им Юпитер в их болотную державу
Дал подлинно Царя на славу!
Молитвам теплым их внемля,
Послал Юпитер к ним на царство Журавля.
Царь этот не чурбан, совсем иного нраву:
Не любит баловать народа своего;
Он виноватых ест! а на суде его
                Нет правых никого;
                Зато уж у него,
Что́ завтрак, что́ обед, что́ ужин, то расправа.
                На жителей болот
                Приходит черный год.
В Лягушках каждый день великий недочет.
С утра до вечера их Царь по царству ходит
        И всякого, кого ни встретит он,
        Тотчас засудит и – проглотит.
Вот пуще прежнего и кваканье и стон,
        Чтоб им Юпитер снова
                Пожаловал Царя иного;
Что нынешний их Царь глотает их, как мух;
Что даже им нельзя (как это ни ужасно!)
Ни носа выставить, ни квакнуть безопасно;
Что, наконец, их Царь тошнее им засух.
«Почто́ ж вы прежде жить счастливо не умели?
Не мне ль, безумные, – вещал им с неба глас, –
                        Покоя не было от вас?
Не вы ли о Царе мне уши прошумели?
Вам дан был Царь? – так тот был слишком тих:
               Вы взбунтовались в вашей луже,
Другой вам дан – так этот очень лих;
Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!»