Всеволод Князев - «И БЛИЗКИ СМЕРТНЫЕ ЧЕРТЫ…»: ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Обзор книги Всеволод Князев - «И БЛИЗКИ СМЕРТНЫЕ ЧЕРТЫ…»: ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
ВСЕВОЛОД КНЯЗЕВ. «И БЛИЗКИ СМЕРТНЫЕ ЧЕРТЫ…»: ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
А.А. Кобринский. ВСЕВОЛОД КНЯЗЕВ. 1891-1913. (Вступительное слово).
Пожалуй, среди русских поэтов, покончивших с собой в начале XX века, самоубийство Всеволода Гаврииловича Князева оставило чуть ли не самое сильное эхо не только в истории русской литературы, но и в самой литературе, явив собою классический случай «замещения» реального человека и его творчества литературным мифом.
С юности молодой гусар вращался в кругу поэтов, художников, актеров, сформировавшемся вокруг журнала «Аполлон» и знаменитого богемного кафе «Бродячая собака». Во многом определяющим в жизни молодого поэта явилось знакомство с М. А. Кузминым, которое вскоре переросло в гомосексуальную любовную связь. Кузмин стал для Князева и первым литературным наставником. Они обменивались стихами, посвященными друг другу, Кузмин помогал Князеву с публикацией его произведений. Однако летом 1912 года Князев влюбляется в актрису Ольгу Глебову-Судейкину, жену известного художника Сергея Судейкина.
С этого момента драматизм ситуации стремительно нарастал. Реконструкция последующих событий, которой мы обязаны исследованиям Р.Д. Тименчика, выглядит примерно так: в сентябре 1912 года Кузмин пишет два прощальных стихотворения, посвященных Князеву, — и этот месяц можно считать точкой окончательного разрыва. Далее начинается период мучительной, страстной – и столь же безнадежной любви Князева к Глебовой-Судейкиной. Это целиком захватившее его чувство оказалось настолько сильным, что малейшие перепады интонации ее писем бросали его то в жар, холод – от ярких проблесков надежды до отчаяния. Эти перепады можно проследить по стихам Князева конца 1912 года, в которых угадывается ощущение неизбежности. В стихотворении «И нет напевов, нет созвучий…», датированном декабрем того же года, появляются пронзительные строки, которые Анна Ахматова впоследствии возьмет эпиграфом в «Поэму без героя»
Любовь прошла – и стали ясны
И близки смертные черты…
29 марта 1913 года в Риге, где располагался 16-й гусарский Иркутский полк, Князев выстрелил себе в грудь из браунинга. Через неделю он скончался в городской больнице. О самоубийстве писали рижские газеты, отмечая, что причина его – неизвестна.
В 1914 году стихи Князева отец издал отдельной книгой.
С этого момента миф о юном поэте-гусаре, покончившем с собой из-за несчастной любви к красавице актрисе, начинает свой путь по русской литературе. Его призрак стал почти непременным атрибутом такого жанра, как текст-воспоминание о Петербурге 1913 года, важным элементом того, что Ахматова называла «петербургскими обстоятельствами». Самый знаменитый из этих текстов — уже упоминавшаяся «Поэма без героя» — с Посвящением «Вс. К.», с эпиграфом из Князева — и с воплощенной легендой о том, что поэт (выведенный в Поэме в виде драгунского Корнета, при этом следует отметить, что сам Князев был гусаром и до чина корнета дослужиться не успел) застрелился прямо на пороге квартиры возлюбленной:
(Сколько гибелей шли к поэту,
Глупый мальчик, он выбрал эту. —
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид…)
У ахматовской «Поэмы» был прямой источник – поэма М. Кузмина «Форель разбивает лед», во втором вступлении к которой был воссоздан архетип посещения поэта мертвецами:
Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленным виском.
Свой сон, послуживший толчком к созданию этих строк, Кузмин подробно описал в дневнике, в нем все – и дети, явившиеся с того света, и – что, может быть, самое главное и ужасное, – осознание хозяином инфернального характера визита, и ужас, вызванный этим осознанием… В поэме Кузмина смерть Князева (опять-таки с небольшим легендарным сдвигом: на самом деле поэт выстрелил себе в грудь, а не в висок) оказывается в параллели с другим знаковым событием той эпохи – смертью художника Сапунова, утонувшего в Финском заливе, недалеко от Териоки, во время катания на лодке, в которой находился и Кузмин.
Легенда, запечатленная в двух величайших русских поэмах XX века, сделала по-настоящему бессмертным имя юного гусара – чего, конечно, никогда бы не смогли сделать ни его стихи, ни его короткая жизнь. Имя Князева вошло в список имен, ставших своего рода метонимией того времени – 1913 год предстанет пред пережившими революционный и послереволюционный хаос символом навсегда ушедшего счастья – как это мы видим в стихотворении Георгия Иванова:
Январский день. На берегу Невы
Несется ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году, –
Лишь призраки на петербургском льду.
Вновь соловьи засвищут в тополях,
И на закате, в Павловске иль в Царском,
Пройдет другая дама в соболях,
Другой влюбленный в ментике гусарском,
Но Всеволода Князева они
Не вспомнят в дорогой ему тени.
ВСЕВОЛОД КНЯЗЕВ. «И БЛИЗКИ СМЕРТНЫЕ ЧЕРТЫ…»:ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Сонет. «Прошли года… Былые радости, печали...»
Я памятью живу с увядшими мечтами:
Виденья прежних лет толпятся предо мной…
Лермонтов
Прошли года… Былые радости, печали
Сменились новою, томительной тоской,
И, как в гробу мертвец, нашли себе покой
Все чувства прежние, что сердце волновали.
Встают передо мной теперь воспоминанья,
Мечты прошедшие, прошедшая любовь…
Зачем, не знаю сам, бужу те чувства вновь –
В них мало радости, там горечь и страданья…
Но все же я люблю года поры златой, –
Там чувства светлые, там первые желанья,
Там восхищение пред чистой красотой,
С слезами детскими невинная любовь,
И вы, разбитые холодностью мечтанья…
Пускай вы горестны, но я зову вас вновь…
«Я не хочу, чтобы, когда умру я…»
Я не хочу, чтобы, когда умру я,
Мой хладный прах вложили в тесный гроб
И, положив на грудь цветы тоскуя,
Молитвой обернув мой бледный лоб,
Спустили в темную, глубокую могилу
И мой плененный труп засыпали песком,
Сковав и без того умершую уж силу
И дух мой, без того заснувший крепким сном.
Нет, я хочу, чтоб океан холодный
Мой бренный прах бушуя покрывал,
Чтоб только он, безбрежный и свободный,
Мне лоб и грудь волнами омывал.
Заглохший парк (Сонет)
Вхожу в заглохший парк… Все спит спокойным сном…
Спит тихий пруд, спят зелень и цветы…
Все, все забыло здесь о суетном земном,
Все полно мирных грез заснувшей красоты.
Склонившись в пруд громадными стволами,
Деревья дряхлые как в зеркало глядят…
Беседки с графскими старинными гербами
Так помечтать под тихий свод манят.
Все спит, все умерло… Один лишь водопад,
Как будто нарушать спокойствие он рад,
С уступов падая, задумчиво шумит…
Все спит, все умерло… Лишь он один да я
Волнуемся, лишь в нас двоих сквозь сон кипит
Безумство дерзкое стремлений бытия.
«Рысью, рысью!.. По тропинке…»
Рысью, рысью!.. По тропинке
Я несусь на вороной…
Ветви колются и бьются,
Бьются дерзостно со мной.
Вот ухабы, вот канава, –
Скачем, мчимся чрез нее…
Дума злая нарушает
Счастье дерзкое мое…
О, лети же, вороная,
Донеси скорей меня
До могилы черной в поле,
Где б заснул навеки я!..
«Близок бой… Ближе к коням, к знаменам!..»
So bin ich ewig, denn ich bin.
Goethe[1]
Близок бой… Ближе к коням, к знаменам!
Духом смерти равнина полна…
Все равно… Наливайте вино нам!..
Наливайте и пейте до дна!
Все мы жили, и все мы страдали, –
Перед смертью не все ли равно?..
Позади нас мечты и печали,
Перед нами в бокалах вино.
Наливайте скорей, чтоб шипела,
Чтобы искрилась пена вина…
Ах, какое до гроба нам дело,
Когда жизнь, как бокалы, полна!
Близок бой… Призывает к знаменам
Ржанье конское, сабельный звон…
Все равно… Наливайте вино нам!
Прочь печальную песнь похорон…
«О, если ты прелестною рукою…» (О. П-М.)
