Анатолий Парпара - Первый перевал. Стихи

Рассвет разбрызгивает краски,
трамвай разбрасывает звень.
И метростроевская каска
на мне надета набекрень.
Я улыбаюсь.
Все на свете
значенья для меня полно:
и эта звень,
и этот ветер,
и то раскрытое окно.
И три часа на сон —
                              не тяжко!
А не удастся —
                        и без сна!
И сквозь гражданскую рубашку
тельняшка флотская видна.
И труд заочника —
                              мне в радость.
И труд шахтера —
                             по плечу.
И если «надо» —
                            значит «надо»,
и можно пренебречь «хочу».
Но я не запираюсь дома,
когда в стекло мое в ночи
морзянку —
                   это мне знакомо! —
девичий пальчик отстучит.
Веселый парень!
Все дается
так удивительно легко.
И дни журчат,
                      как будто льется
березовое молоко.

Доверчивый и открытый,
опять возвращается взгляд
туда, где, как глыбы гранита,
проходчики молча стоят.
Казалось бы, что здесь такого!
На улицах синей Москвы
в преддверии часа ночного
их часто встречали и вы.
Я знаю,
           что в век этот громкий
стремящимся всюду поспеть
нет повода для остановки
и времени,
                  чтоб посмотреть.
И все же прошу,
                         посмотрите:
под сенью ночных колоннад,
как вырубленные из гранита
проходчики молча стоят.
Их видом я мог восхититься,
но аханье сердцу претит.
Мне нравится то,
                          что их лица
пытливая мысль бороздит.
О чем эта мысль:
о заданье?
О метрах ночного пути?
А, может, она в мирозданье
быстрее ракеты летит.
Не знаю…
Но их наблюдая,
и, как бы причастный к судьбе,
тревожиться я начинаю
о времени и о себе.
Все в жизни обыденней, проще.
Прошел перекур.
И они
ушли под вокзальную площадь,
и вслед замигали огни.
И станет в работе им легче,
и четче проходка пойдет,
и тюбинг ребристые плечи
подставит под тяжесть пород…
Но силою воображенья
опять возвращается взгляд
в то редкостное мгновенье,
когда они молча стоят.

Я помню восторг тот мальчиший
и радость смоленской земли,
когда из-за сломанных вишен
«Т-34» вошли.
Задолго до их появленья,
врагов повергая в дрожь,
гуденье,
             гуденье,
                          гуденье
над лесом,
                 над полем неслось.
Но если изменников подлых
карающий гуд убивал,
то он же расстрелянных в поле
в бессмертие поднимал.
И в памяти —
                    книге закрытой —
мне с красной строки этот гуд…
Я слышу — идут с кимберлитом,
«БелАЗы» неспешно идут.
И в мерном гигантов гуденье
суровая та красота,
и то же во мне восхищенье,
и радость высокая та.
С карьера — до цеха —
                                    по кругу
машины упруго идут.
И нет мелодичней для слуха,
чем этот рабочий их гуд.
Так пусть чередою «БелАЗы»
плывут в бесконечности дней,
и будут в России алмазы
для счастья Отчизны моей.
И вот почему —
                        в завершенье!
и утром,
             и днем,
                         и в ночи
гуденье,
              гуденье,
                            гуденье
мне музыкой нежной звучит.

Мы живем,
не боги,
не атланты,
под крылом отцовским
не согреты,
в двадцать лет —
матросы и солдаты,
в двадцать пять —
вечерники-студенты.
Нас растили няньки:
бабья жалость
да за будущее
вдовий страх.
Отсветы июньского пожара
полыхают
до сих пор в глазах.
Выросшие в годы голодовок
на макухе
и на лебеде,
не стремимся
жить на всем готовом,
не привыкли
кланяться беде.
В нас жива,
до времени глубоко,
памятью и деда и отца,
революционная жестокость
к разного калибра подлецам.
Не забыты!
Бытом не забиты!
Это мы,
сыны своей земли,
на околоземные орбиты
умные выводим корабли.
Ничего о прошлом не забыли.
Но делами в будущем живем.
Никогда
в труде не подводили,
никогда
в бою не подведем.
Будьте же спокойны,
комиссары!
Ваше сердце —
в молодой груди.
Родину свою
в знаменах алых
сыновьям своим передадим.

Всю ночь вовсю трудились «МАЗы»,
в опоры бил
                   бетонный вал,
и мастер —
                   черт зеленоглазый —
перекурить нам не давал.
Вибратор громыхал сурово,
немела цепкая рука,
но он десятибалльным словом
нас за медлительность ругал.
И, понимая неприличность,
но зная о его судьбе,
двадцатилетнюю привычку
ему прощали,
как себе.
В шестом часу затихли страсти:
лотком застыл бетонный вал,
и черт зеленоглазый —
мастер —
нас трижды всех расцеловал.

Мне повезло:
шофер был разговорчив.
Лицо,
         как говорится,
                                без примет.
Ему не раз заглядывала в очи,
но отступала
                     фронтовая смерть.
Женат.
Есть сын.
Зовется Николаем.
«В отца призваньем —
тоже за рулем.
Мы из Москвы.
Крестьянам помогаем,
ведь как-никак
                        в одной стране живем!»
И это так прекрасно прозвучало:
«В одной стране»,
читай
«в одной семье»,
что я подумал:
вот оно начало
любви неугасающей к земле!
Ведь о таких:
«Покой им только снится!»
Но им не спится
до тех пор, пока
веселым озерком шумит пшеница
в брезентом крытых
                                 их грузовиках.
Мне повезло:
шофер был разговорчив,
хотя давно не видел тихих снов.
— Фамилию скажи! —
Сверкнули очи:
— Фамилия сезонная —
                                     Зернов!