Тудора Аргези - Лирика

Писал я ногтем на пустой стене.
Во тьме кромешной,
В мертвой тишине
Ломала штукатурка ноготь мой,
И помощи не ждал я никакой…
Когда апостолы Лука и Марк писали,
Им бык и лев работе помогали.
С высоких гор спустился вниз орел,
В нем Иоанн помощника обрел…

Мои стихи вне времени. Из ямы,
Упрямо,
Кричат они о голоде, о зле,
О стынущей золе…
Когда до крови стер я ноготь,
Его не стал я трогать,
Чтоб он отрос. Но он не вырастал.

Дождь на дворе стучал,
И правая рука болела нестерпимо.
Неутомимо,
Кроша со стен измызганных куски,
Я ногтем стал писать другой руки.

Сквозь холод и сквозь грязь
Воры проходят парами, теснясь.
Их цепь тяжелая гнетет.
Обильный льется пот.
Вот ужин — два котла.
Дождливо, топко…
Как заступ, ложка тяжела.
Кипит похлебка.

Здесь тот, кто убивал или убить хотел,
И тот, кто был в мечтаньях слишком смел.
Не все ль равно? Один итог,—
Богатых ли свалил иль бедным встать помог.
Недолго стать кривым или горбатым.
Там зубы выбиты, а здесь разбита бровь…
В горячей миске с паром желтоватым,
Быть может, их дымится кровь?

Тишину ночную режет
Мерзкий скрежет,
Лязг цепей.
Из дверей,
Словно ржавчиной покрытый,
Зверь избитый
Выползает еле-еле…
Вышли все ли?
Цепи крепко заклепали
На руках и на ногах,
Чтоб спокойно, сладко спали
Богачи в особняках,
Чтоб от пыток, гнева, боли
Дохли воры поневоле…

Как орлы упавшие, хромают,
Спотыкаясь, путаясь в цепях,
Без крестов теперь их распинают
На Голгофе плоской, второпях —
Так нелепо укорочен шаг,
Ковыляют воры кое-как,
Руки сложены не для молитвы — это
Сжали их железные браслеты.

Мертвец с мертвецами, в холодном подвале,
Лежит распростертый на камне Ион,
Голодные крысы его обглодали,
Но влажной улыбкою рот озарен.

Могильщик при тусклом, обманчивом свете
Тяжелое тело на плечи взвалил.
Оно словно камень, лишь руки, как плети,
Изломаны пыткой, повисли без сил.

В глазах мертвеца, удивленно раскрытых,
Две слабые искры горят и сейчас,—
То отсвет деревни, полей незабытых,
Где стадо овец он мальчишкою пас.

Господские каты Иона схватили
Вдали от родимой, от милой глуши.
Нет близких!.. Его провожают к могиле
На теле застывшие, мертвые вши.

Бывало, Тинка,
Как солнце, вдоль столов плыла твоя корзинка;
Качались над бедром гвоздики — сгустки крови,
И желтых глаз снопы, и снежные их брови…
На грудь твою, на два тугих плода,
Завороженные, глядели господа —
Стройнее делались, когда входила ты.
— Кому цветы? Невестины цветы!..

Эх, Тинка, Тинка! Не Настасе
Все твои пальцы кольцами украсил.
Мониста, серьги, туфли — всё не он,
Хоть насмерть был в тебя влюблен…

Кто ж мял твое эбеновое тело,
Чья жажда пробудить твой вздох сумела,
Чью щедрость ты взяла в залог того,
Чтоб царское твое познал он существо?

Ответь, кем сорвана была твоя рубашка?
Кто обхватил тебя — и ласково и тяжко?
На чьих руках, на чьих горячих лапах
Остался твой табачный нежный запах?
Чей пыл, тебя лишая сил,
Всю вдруг обжег — и до костей пронзил?

Но что ему! Не он попал в тюрьму…
Сказать не захотела никому,
С кем спелась, ночь за ночью продавая,
Ты, девка, пахнущая ландышами мая.

Кто виноват — не ты ли? —
В том, что Настасе осудили,
Хоть только раз ему пронзить тебя пришлось,
Но всем ножом, насквозь!

Последний исход
Покойников новых из мрачных ворот.
Их десять, — и парами, в ряд,
Прижавшись друг к другу, лежат.
Гробов теснота…
Без слез родных, без молитв, без креста
Несут их в морозном тумане,
Луны потревожив сиянье.

Из списков изъяли
Уже отошедших в пустынные дали.
А мертвые руки в ночной темноте
На голом лежат животе…

Впервые не чувствуют голода вечного,
Застывшим уже не страшны холода.
Все язвы кровавые будут залечены
Теперь в небесах навсегда.

Тюремщик проверит ужасную ношу,
Покойников молча считая впотьмах.
Все кажется мертвым — застывшая лошадь
И хмурый возница с вожжами в руках…

Счастливый вам путь, отдыхайте, усопшие!
Добрей вам могила покажется общая,
Чем вас осудившее царство господ,
Чем старый священник, что к вам не придет.

Старайтесь быстрей обойти
Преграды на темном пути,
Ведь завтра, а может быть, даже сейчас,
Лишь звезды взойдут восковые, светясь,
Предстанете в царстве ином —
Пред новым судом…

Читатель! Скромен и неярок
Карманный томик — мой подарок.
Все очень мелко — шрифт, отделка,
Листы — уменьшенные втрое.
Здесь муравьи — мои герои.
Здесь между строчками приют
Пускай молекулы найдут.

Взамен виолончели звонкой
Я назначаю лягушонка,
А вместо арфы и тромбона
Споет кузнечик монотонно.
Исполнит чижик роль фагота.
Не упустил ли я чего-то?

Когда бы ворожить я мог —
Я б жизни чудотворный ток,
Тончайший, режущий и колкий,
Продел бы сквозь ушко иголки,
Чтоб он коснулся вдруг
Тебя, читатель, друг…

Сюда бы — листьев беспорядок,
Сквозную тень, осколки радуг,
И желтизну осенних далей,
И нежность девственной печали…

Закончу книжку я, собрав
В нее росу с душистых трав,
Вечерней рощи позолоту…
Еще найти хотел бы что-то,
Какой-то зов без всяких слов,
Витающий неуловимо,
Как смутный сон, как струйка дыма…

Весной картошки кожа
На трут сухой похожа…
С подземной тьмой, с червями,
С личинками, с кротами
Всю зиму в мерзлой глуби
Ждал срока каждый клубень.
Гляди! Соски картошки,
Как у брюхатой кошки.
Картошка-роженица
Готова разродиться!
Коснулась ее, пролетая,
Небес благодать святая,
Дух девственный, невинный
Весной проникает в глубины,
Снисходит с выси горней
На клубни и на корни,
Бог дарит милость эту
Картофелю и самоцвету.
И напитал Предвечный
Картошку влагой млечной,
Чтоб жизненная сила
Детенышей ее вскормила.

Мое сердце — дожди и дороги,
Пыль, что овцы подняли в тревоге,
Тень деревьев, столбы межевые,
Виноградников лозы кривые,
Дым над крышами, ласковый воздух,
Лай собак, и зола на бороздах,
И стада, и покосы без края,
И ворон торопливая стая,
И буйвол могучий, что, встав неохотно
Из грязи болотной,
Угрюмо глядит в пустоту.

Мое сердце трепещет в бреду
Младенца, стучит в его ручках горячих,
В ножках сведенных, в глазках незрячих,
В туче мух налетевших, в жужжанье ее —
Сердце мое.
У меня нет пруда,
Где прозрачна вода,
На лугах моих, солнцем сожженных, стада
Лишь золу и молитвы находят всегда.
Новых рек я ищу, но пока их не вижу
И хлебаю, как борщ, ядовитую жижу
Вязкой тины…

Но сердце, за стаей летя журавлиной,
Вонзается в небо стрелой темно-синей
И возле могил позабытых, в пустыне
Трепещет на пилах колючек кривых…
Сердце мое — и в мышах полевых,
И в шмеле, и в осе.

Только песни совсем
Неудачны, едва
Слышны вздохи-слова,
Крылья виснут, рука замедляет движенье,—
Тяжек времени груз — дни, часы и
                                                             мгновенья…