Юлия Качалкина - Редакция
В зале оживление – аплодисменты, грохот роняемых на пол сумок и книг, кто-то аплодирует стоя, свист.
Фальцвейн (понимающе приподнимая правую руку). Спасибо-спасибо, дорогие! Спасибо! Я больше сорока лет пишу. Я был известен, я знал тех, о ком теперь читают университетские курсы литератур. Но я всегда думал: вот, однажды мы состаримся, проедим все выданные нам когда бы то ни было премии, выучим всех своих учеников, напишем все свои мемуары… и что, думал я, останется там, после всего этого? Какими мы будем? Я долго не мог ответить себе на этот вопрос. И я признаюсь. я боялся, что ответа и нет. Или что всё кончится глупым анекдотом. Но потом, – мы как раз были в Сан-Микеле, стояла осень, как сейчас в Москве. Мы путешествовали с супругой на очередную мою премию. И в Сан-Микеле я навестил своего друга. Вы догадываетесь, о ком я. Мы поговорили о многом. Он жаловался на дожди семь месяцев в году. Он всегда любил Венецию. Но тамошний климат был вреден для его здоровья. Он сказал мне, что ни одна из тех женщин, что любили его при жизни, не пришла после. Что кипарисы стали выше и почти заслоняют линию горизонта, и он не может увидеть, как садится солнце. Мы долго говорили. А потом я увидел на его груди стакан, заставленный шариковыми ручками. Там были и паркеры, и простые одноразовые, какие у нас легко купишь за рубль. Я смотрел на них. И вдруг я понял, только там понял: у памяти нет перед нами никаких обязательств. Всё, что мы можем ждать от нее – еще одну шариковую ручку, еще одно предложение написать о нашей старости после легенды. Спасибо! (Снова поднял руку вверх, готовясь отразить продолжительную овацию.)
Голос из зала. Вы лучше о женщинах своих напишите!
В зале дружный хохот. Сидящие на сцене поэты в смятении переглядываются. Двулюбский метнулся к краю рампы. Напряженно вглядывается в темноту. Фальцвейн застыл в принятой позе – рука поднята вверх, голова склонена на грудь.
Двулюбский. Кто, кто это крикнул? Я спрашиваю, кто посмел крикнуть это? Имейте мужество встать и показаться! Я обращаюсь к вам!
В зале мертвая тишина. Сотня глаз преданно смотрит на Двулюбского. Повисает нехорошая пауза. Фальцвейн медленно разворачивается, кашляет в кулак и садится на скамейку рядом с Рёкк. Он ничего не слышал.
Двулюбский (отчаянно). Я требую, чтобы вы встали и повторили сказанное! Или я буду считать вас трусом – подлым, жалким, наглым трусом!
В зале прежняя тишина и белые многоточия глаз.
Голос из зала. Давайте дальше! Стихов!
Еще один голос. Стихов!
Еще три или четыре, хором. Да, стихов! Стихов!
Рёкк (спокойно и приветливо, с места). А сейчас мы попросим подняться к нам сюда Осю Хесина! Осенька, ты где? Ося – замечательный московский поэт, наш с Савелием Аркадьевичем ученик, редактор одной очень хорошей газеты. Стихи его печатались в толстых журналах, выходила книга. Может быть, Ося почитает нам что-нибудь из последнего. Поприветствуем!
Хесин (в клетчатой байковой рубашке. Взбегает на сцену, оказывается в свете ламп и исподлобья смотрит в зал). Здрасьте! (поправляет рубашку). Вообще-то я не готовился… прочту вам коротенький цикл пародий на классиков, чтобы хоть весело было…
Голос Воскресенского из зала. Правильно! Нечего тут чистое искусство гнуть! Мы – реальные поэты! Играем только на похоронах и свадьбах!
В зале смех и пробегающие аплодисменты.
Хесин (поправляя очки на переносице, вглядываясь в зал). Воскресенский? Это ты? Ты ведь в больнице! Сам тебя туда отвозил! Сбежал, гад?
Двулюбский (трогая Хесина за локоть). Ось, вы не выражайтесь, пожалуйста, ладно? Здесь всё-таки – публика… (Взмахивает перед собой рукой.)
Хесин (серьезно). Хорошо-хорошо. Простите… кхм…
От частых встреч и долгих разлук,
По причине любой.
Любовь уходит, как жизнь из рук…
Голос из зала (громко). Да ты лучше стихи эти вместе с газетой своей себе знаешь, куда засунь?
Хесин (останавливаясь на полуслове). Ну почему же.
Голос Воскресенского. Убить казачка!
Двулюбский делает знак, и зал мгновенно освещается. С места поднимается высокая в черном платье дама, чинно пробирается между рядами и поднимается на сцену. Публика провожает ее заинтригованными взглядами. Дама подходит к Хесину вплотную. Теперь видно, что это Тамара Ираклиевна. Какое-то время они смотрят друг на друга. И, размахнувшись, Тамара Ираклиевна бьет Хесина по лицу. От неожиданности он валится на пол. По залу пробегает волна охов.
Тамара Ираклиевна (трясется от злости). Предатель! Иуда! Своего учителя! (Потрясает в воздухе скандальным номером «Первопечатника»). Он тебя (тычет пальцем в сторону Фальцвейна. Тот ничего не видит. Курит), балбеса, семь лет учил! А ты!..
Хесин (откуда-то с пола. Хрипом). Да что случилось-то? Объясните хоть сначала… а то сразу – бить. В школе вас что ли этому учат!
Тамара Ираклиевна (переживая новый приступ ярости, готова разорвать Хесина). Да я тебя…
Хесин (закрываясь руками). Да уймитесь, наконец! Савелий Аркадьевич, придите ко мне на помощь, молю вас! Эта свирепая женщина разбила мне губу, смотрите…
Двулюбский подбегает. Пытается скрутить Тамаре Ираклиевне руки за спиной. Она вырывается.
Хесин. Вот, кстати, мой учитель… знакомьтесь! Да отпустите вы мою ногу!
В зале хохот.
Двулюбский (стараясь перекричать шум. К Тамаре Ираклиевне). Прекратите это безобразие! (К залу.) Друзья! Пожалуйста, прошу вас! Это же юбилей! Друзья!..
Хесин (комкая листки со стихами). Я могу и так… чего там! Читаю дальше.
… и просто так уходит любовь.
Любовь уходит водой в песок… ай!
Как солнце падает вновь и вновь…
Фальцвейн (просыпается. Понимает, что происходит). Тамарочка!
Вскакивает. Вместе с Двулюбским пытаются оттащить ее от Хесина. Тот уже почти без ботинка и без носка. Продолжает читать.
Хесин (надрывно). …от лишних слов и не сказанных впрок…
В зале – овация. Перекрывает голос Хесина и всех иже с ним.
Хесин. Благодарю! Сердечно! (Пытается прижать руку к груди, будто кланяясь.)
Двулюбский (за сцену). Да опустите же занавес! Скорее! Какой позор! Господи! Какой позор!
Его призыв тонет во всеобщем хаосе голосов. Падает занавес.
Акт 4Редакция «Первопечатника». Раннее утро. За компьютером сидит Лева Булочкин. Вид у него неказист. Видно накануне много пил. Напротив сидит Лина. Вяжет. Что – не ясно. Тикают настенные часы.
Лина (красиво хлопая длиннющими ресницами). Лева… а Лева.
Булочкин (отрешенно. Глядя в монитор). У?….
Лина. А на третьем этаже в туалете трубу с горячей водой прорвало. Кипяток бьет струей прямо над входом…
Булочкин. У?…
Лина. Кипяток, говорю, бьет. Струей. Обвариться можно.
Булочкин (постепенно включаясь в разговор). Что? Какой кипяток?
Лина. Да ау, блин! Трубу прорвало! Уши тебе на фиг обварит!
Булочкин. Сейчас в ремонт позвоню. Где у нас их телефон, а? В прошлый раз, когда у нас факс током шибался… не помнишь.
Лина. Дай гляну… (Лезет в ящик стола.)
В дверях появляется Виктория Львовна Охина. Вид грозный и усталый одновременно. Сходу бросает на стол какую-то книгу.
Охина. Вот. Полюбуйтесь.
Булочкин. Фальцвейн? Новые стихи? Когда успел-то…
Охина. Будет книгой номера. Нужна положительная рецензия. Хвалебная. Понял? «Наше всё» – и всё в том же духе.
Булочкин. А…
Охина. Вопросы?
Булочкин. Были.
Охина. А сейчас?
Булочкин. Я же говорю – были.
Охина (улыбается). Ну вот и отлично. Текст должен быть у меня не позднее завтрашнего полудня. Идет?
Лина и Булочкин сообща улыбаются. Булочкин вздыхает. Еле заметно.
Охина (разворачиваясь, чтобы удалиться). А… где он?
Булочкин. Саша?
Охина. Да не Саша! Дался мне ваш Саша! Хесин. Приходил сегодня?
Булочкин. Нет, не видел его. Лин, не видела, нет? Нет. Мы не знаем. Он вообще никогда раньше полвторого не приходит. Там, трамвай пока… метро…
