Леонид Андреев - Анатэма
Лакей (пьяному). Вы бы отодвинулись от меня.
Пьяный. Молчи, дурак! Ты здесь лакей, а мы в гостях.
Лакей. Хам! Ты тут не в конке, чтобы плевать на пол.
Пьяный. Господин Лейзер, какой-то человек, похожий на старого черта, схватил меня за шиворот и сказал: тебя зовет Давид Лейзер, который получил наследство. И я спросил – это зачем? Он же ответил: Давид хочет тебя сделать своим наследником, – и засмеялся. А когда я пришел, ваш лакей гонит меня.
Давид (улыбаясь). Нуллюс – веселый человек и никогда не упускает случая, чтобы пошутить. Но вы мой гость, и я прошу вас, подождите.
Сура (после некоторого колебания не выдерживает). Ну как у вас торговля, Иван? Теперь у вас меньше конкурентов?
Бескрайний. Плохо, Сура: покупателей нет.
Пурикес (как эхо). Покупателей нет.
Сура (жалеет). Ай-ай-ай! Это плохо, когда нет покупателей.
Роза. Молчи, мама,-не хочешь ли ты вновь вымазать сажей мое лицо?
Толкая впереди себя нескольких бедняков, входит Анатэма.-он, видимо, устал и запыхался.
Анатэма. Ну вот, Давид, получайте пока это. Ваши миллионы пугают бедняков, и никто не хотел идти за мною, думая, что здесь кроется обман.
Пьяный. Вот этот человек схватил меня за шиворот.
Анатэма. Ах это вы? Здравствуйте, здравствуйте.
Давид. Благодарю тебя, Нуллюс. Теперь же возьми чернила и бумагу и сядь возле меня за столом; мне же подай мои старые счеты… Так как все, что я буду говорить, очень важно, то, прошу тебя, записывай точно и не ошибайся – в каждом слове нашем мы дадим отчет богу. Вас же всех прошу встать и слушать внимательно, вникая в смысл великих слов, которые я произнесу. (Строго.) Встань, Роза.
Сура. Боже, сжалься над нами! Что ты хочешь делать, Давид?
Давид. Молчи, Сура. Ты пойдешь за мною.
Анатэма. Готово.
Все стоя слушают.
Давид (торжественно). По смерти брата моего, Моисея Лейзера, я получил наследство (откладывает на счетах) два миллиона долларов.
Анатэма (егозливо поднимая четыре пальца). Что значит четыре миллиона рублей.
Все в волнении.
Давид (строго). Не прерывайте меня, Нуллюс. Да, это значит четыре миллиона рублей. И вот, подчиняясь голосу моей совести и велению бога, а также в память детей моих: Ханны, Вениамина, Рафаила и Моисея, умерших от голода и болезней и отроческом возрасте… (Опускает голову все ниже и горько плачет.)
И такими же слезами отвечает ему Сура.
Сура. О, мой маленький Мойше! Давид, Давид, умер наш маленький Мойше!
Давид (вытирая глаза большим красным платком). Молчи, Сура! Ну, так что же я им хотел сказать, Нуллюс?.. Но пишите, Нуллюс, пишите. Я знаю.
(Твердо.) И вот решил я, в согласии с законами бога, который есть правда и милость, – раздать все мое имение нищим. Так ли я говорю, Нуллюс?
Анатэма. Я слышу бога.
Никто не верит в первую минуту; но быстро родятся радостные сомнения, и неожиданный темный страх реет над головами. Как бы во сне, люди твердят очарованно: «Четыре миллиона, четыре миллиона», и закрывают глаза руками.
Выступает вперед шарманщик.
Шарманщик (угрюмо). Ты мне купишь новую музыку, Давид?
Анатэма. Тсс! Назад, музыкант.
Шарманщик (отступая). Я хочу и новую обезьяну.
Давид. Возвеселитесь же сердцем, несчастные, и улыбкою уст ответьте на милость неба. И идите отсюда в город, как вестники счастья, обойдите его улицы и площади и всюду громко кричите: Давид Лейзер, старый еврей, который скоро должен умереть, получил наследство и раздает его бедным. И если увидите человека, который плачет, и ребенка, лицо которого бескровно и мутны глаза, и женщину, у которой отвисли тощие груди, как у старой козы, – и тем вы скажете: идите, вас зовет Давид. Так ли я говорю, Нуллюс?
Анатэма. Так, так. Но всех ли ты позвал?
Давид. И если увидите пьяного человека, заснувшего на блевоте своей, разбудите его и скажите: иди, тебя зовет Давид. И если увидите вора, которого бьют на базаре обиженные им, то и его позовите словами добрыми и имеющими силу приказа: иди, тебя зовет Давид. И если увидите людей, от нужды впавших в раздражение и злобу и побивающих друг друга палками и обломками кирпича, то и им возвестите мир словами: идите, вас зовет Давид!
И если увидите человека стыдливого, который, ходя по большой улице, опускает взоры перед взорами, а в спину смотрит жадно, то и ему тихонько скажите, не возмущая гордости его: не Давида ли ищешь? Иди, уже давно он ждет тебя. И если в вечерний час, когда семенем ночи засевает землю дьявол, вы увидите женщину, которая раскрашена страшно, подобно тому, как язычники раскрашивают трупы умерших, и смотрит смело, ибо лишена стыда, и поднимает плечи, ибо удара боится, то и ей скажите: иди, тебя зовет Давид! Так ли я говорю, Нуллюс?
Анатэма. Так, Давид. Но всех ли ты позвал?
Давид. И какой бы образ, внушающий омерзение и страх, ни приняла нищета, и какими красками ни расцветилось бы горе, и какими словами ни оградилось бы страдание, громким призывом поднимайте уставших, словами жизни возвращайте жизнь умирающим! И не верьте молчанию и тьме, когда стеною преградят они путь: громче кричите в молчание и тьму, ибо там почивает неизреченный ужас.
Анатэма. Так, Давид, так! Я вижу, как на вершину поднимается твой дух, и громко стучишь ты в железные врата вечности: откройтесь. Я люблю тебя, Давид, я целую твою руку, Давид, я, как собака, готов ползать на брюхе и исполнять повеления твои. Зови, Давид, зови. Восстань, земля! Север и юг, восток и запад, я приказываю вам, волею Давида, господина моего, откликнитесь на зов зовущего и четырьмя океанами слез остановитесь у ног его. Зови, Давид, зови.
Давид (поднимая руки). Север и юг…
Анатэма. Восток и запад…
Давид. Всех зовет Давид!
Анатэма. Всех зовет Давид!
Смятение, слезы, смех, ибо теперь все верят. Анатэма целует руку Давида и мечется в полном восторге. Тащит шарманщика за шиворот на середину.
Смотри, Давид – музыкант! (Хохочет и трясет шарманщика.) Так ты не хочешь старой музыки, а? Так тебе нужна новая обезьяна? А? Может быть, ты и порошку попросишь от блох, – проси: мы все дадим тебе!
Давид. Тише, Нуллюс, тише. Уже надо работать. Вы умеете считать на счетах, Нуллюс?
Анатэма. Я, о, равви Давид? Я сам – число и счет, я сам – мера и весы!
Давид. Так садитесь же, пишите и считайте. Но вот что, мои милые дети:
я старый еврей, умеющий головку чеснока разделить на десять порций, я знаю не только нужду человека, но я видел и то, как голодает таракан, да, – но и то я видел, как умирают от голода маленькие дети… (Опускает голову и глубоко вздыхает.) Так не обманывайте же меня и помните, что всему есть счет и мера. И там, где нужно десять копеек, не просите двадцать, и там, где достаточно одной меры пшена, не требуйте двух, ибо лишнее для одного всегда необходимое для другого. Как братья, у которых одна только мать, с грудями полными, но истощающимися быстро, не обижайте друг друга и не огорчайте щедрую, но и бережливую мать… Можно начинать? Нуллюс, у вас все готово?
Анатэма. Можно. Я жду, Давид.
Давид. Так станьте же в очередь, прошу вас. Денег у меня пока нет, они еще в Америке, но я запишу точно, кому и сколько надо по нужде его.
Сура. Давид, Давид, что ты делаешь с нами? Взгляни на Розу, взгляни на бедного Наума.
Наум ошеломлен – хочет что-то сказать, но не может; бессильно ловит воздух растопыренными пальцами. И поодаль от него, одинокая в своей молодости, силе и красоте, среди всей этой бедноты, изможденных лиц, плоских, точно раздавленных грудей, жалкого отребья – стоит Роза и вызывающе смотрит на отца.
Роза. Разве мы меньше дети, чем эти, собранные на улице, и разве мы не брат и сестра тех, что умерли?
Давид. Роза права, мать, и всякий получит то, что ему следует.
