Анатолий Софронов - Лабиринт
Роберт. Мама, мама, как ужасно все, что ты говоришь!
Элизабет. Роберт, я прошу тебя... Мне говорит сердце... Ты будешь жив... Отцу обещали... Ты должен идти... Пожалей нас...
Роберт. Ах, мама, мама, как можно жить в такой слепоте.
Брайен (входя). Что же вы решили?
Элизабет. Я все сказала... Я просила...
С другой стороны входит Луиза.
Брайен (задыхаясь). Ну и что? И что?
Элизабет. Я не знаю... Не знаю... что он решил...
Роберт. Хорошо! Я пойду! Пойду! Место освободилось!
Луиза падает.
ЗанавесДействие третье
На просцениуме, в луче света, — Ведущий.
Ведущий.
Ирония печальная судьбы,
Америка чем стала знаменита?
Как на верблюдах цинковых горбы,
Под полосатым знаменем гробы
Плывут по небу траурным транзитом.
Кто в них? А те, кто песни пел, кто танцевал,
Плевал на все, как особь высшей расы,
А тут попал — убили наповал,
Навылет в грудь — слетела наземь каска.
А ведь летел, считал, что будет жить,
Все безнаказанно, нет на земле возмездия,
На счет текущий сможет положить...
И положил... Но с головою вместе.
Повсюду щупальца расставил осьминог,
И кажется ему: всю землю заарканил.
Товарищи. Не так от нас далек
Авианосец в Тихом океане.
На занавесе возникает контур покачивающегося на волнах авианосца. Взлетная площадка. Катапульта. Ряды самолетов. Луч освещает две фигуры в военно-морской форме. Это Роберт Брайен и Леон Манжело. Они стоят, опершись о перильца. Курят. За ними плещется океан.
Манжело. Мне говорят: «Дурень, ты должен быть счастливым... Авианосец — это же курорт... Бассейн для плавания... Свежий воздух... Солнце... Война только подразумевается».
Роберт. И ты счастлив?
Манжело. Конечно... Я бы всю жизнь прожил на авианосце... Если б еще войны не было...
Роберт. Война рядом.
Манжело. Рядом... Но мы ее не видим...
Роберт. Мы многого не видим... В частности, летчиков, которых мы катапультами бросаем в небо, и они уже никогда не возвращаются обратно.
Манжело. Тебе жаль их?
Роберт. Жаль... У меня так погиб брат.
Манжело. Это печально... Даже очень... Но мне... Ты не будешь сердиться?
Роберт. Что ты? Говори.
Манжело. Мне не жаль.
Роберт. Ты жестокий человек.
Манжело. Нет.
Роберт. Ну равнодушный...
Манжело. Ты встречал когда-либо равнодушного итальянца?
Роберт. Какой же ты итальянец, если живешь в Сан-Франциско? И родители твои...
Манжело. И родители... И прародители... Ты считаешь себя коренным американцем?
Роберт. Я американец, а какой — не задумывался.
Манжело. У меня отец держит в итальянском квартале тратторию... У нас чаще всего бывают итальянцы... Моряки... Да и свои... Ты когда-нибудь пробовал пиццу?
Роберт. Яйца, томаты, сыр, специи? Прекрасное блюдо!
Манжело. Почему я должен жалеть этих дураков? Вместо того чтобы есть пиццу, они летят во Вьетнам и гибнут, как осенние мухи.
Роберт. Ты же говоришь, здесь хорошо?
Манжело. Здесь хорошо, а там не слишком.
Роберт. Мой друг, ты темнишь...
Манжело. Не больше, чем ты.
Роберт. У меня так темно на душе, что глаза слепнут.
Манжело. Что случилось, Боб?
Роберт. Ты видел тех, кого называют нашими врагами?
Манжело. Нет.
Роберт. А я видел.
Манжело. Где?
Роберт. Не важно... Мы стоим у катапульты, и у меня такое чувство, что я своими руками направляю бомбы и ракеты.
Манжело. Но ведь это же политика, Боб? Или нервы? Как ты думаешь, что это такое? Думаю, все же нервы... Откуда они у тебя? Только появился на авианосце... Понимаю, у меня... Второй год трепыхаюсь в океане... Погоди, Боб, скоро мы получим три дня отпуска... Отправимся в Токио... Там есть хорошее заведение с девочками...
Роберт. Я не хочу никаких девочек!
Манжело. Что же, просто походишь по твердой земле... У меня в Токио есть друзья... Я тебя познакомлю... Один врач... Он неплохо лечит нервы.
Роберт. При чем здесь нервы.
Манжело. Он вообще хороший врач... На все руки...
Гаснет свет.
Ведущий.
И все же, все же жизнь не истребить,
Не выполоть ее, не выкосить косою...
Кто любит, у того есть все права любить
И умываться солнцем и росою,
Как ни были бы земли далеки,
Какой бы ни были они разъяты болью,
Как берега, стоят материки
С мостами, где опорами любови.
Ведущий исчезает. На занавесе возникает набережная Москвы-реки. За ней — контуры Кремля. Опершись о парапет, стоят Марина и Наташа.
Наташа. Если что-либо случилось, мы бы уже знали. В первую очередь знали бы мы.
Марина. Мне снятся ужасные сны... Каждую ночь я слышу его голос... Он стоит рядом и тянет ко мне руки... Я просыпаюсь — его нет. Зажгу свет — его портрет на стене. Портрет, который он мне подарил перед отлетом с надписью: «До скорой встречи». Почему он мне снится? Каждую ночь... Каждую ночь...
Наташа. Наверно, потому, что ты много о нем думаешь?
Марина. Я не много думаю о нем. Я думаю все время. Все время... А тебе не снится Роберт?
Наташа. Не снится.
Марина. Он не пишет.
Наташа. Было одно письмо.
Марина. И что же?
Наташа. Сообщил, что получил призывную повестку...
Марина. Значит, они стоят сейчас друг против друга.
Наташа. Кто?
Марина. Николай и Роберт.
Наташа. Николай не воюет... А Роберт говорил: ни при каких обстоятельствах не пойдет в армию.
Марина. Но если он не пойдет в армию, его засудят... У них за это дают пять лет тюрьмы... Я где-то читала...
Наташа. Нас разделяют не только океаны.
Марина. Но ты... Ты любишь его?
Наташа. Это слишком сильно — любишь...
Марина. Странно, что ты такая выдержанная, а обратила внимание на человека из-за океана.
Наташа. Когда-нибудь настанет время, когда не надо будет думать о том, кто за каким океаном живет. Надо только будет знать, кто чего стоит.
Марина. Ты, Наташа, не такая, как все...
Наташа. Такая же, как и ты... И у тебя все ясно. А у меня ничего не ясно... Ничего...
Марина. Как же ясно, когда от Коли нет ни писем, ни вестей? И он мне все время снится. Это не к добру. Но я боюсь: вдруг он перестанет мне сниться?..
ЗатемнениеВедущий.
Сны... Сны... Сны...
Они всюду, на всех континентах...
Людям снятся кошмары и тихие заводи,
Как в кинематографической ленте,
Рожденной на Диком Западе.
Не так сразу заживают рваные раны.
Человек живет и уже не живет...
Души людские — это экраны,
Где все перевернуто наоборот.
Звезды светят, как белые угли,
Расположенные на жарком огне...
Что ж там шепчут далекие джунгли
В безветренной тишине?
(Уходит.)
На занавесе — колеблющиеся контуры джунглей. Пальмы. Бамбук. Открытая палатка. Перед палаткой — низенькая кровать. На ней, перебинтованный, лежит Николай. Рядом, обмахивая его веером, сидит Чань.
Николай (бредит). Солнце... Солнце... Зачем так много солнца? Куда они летят? Мне тепло, мама... Мне очень тепло... (Коснулся руки Чань. Схватил ее здоровой рукой.) Держи меня, мама... Тут такие скользкие камни. Ты слышишь меня?
Чань. Слышу...
Николай. Это не твой голос... Не твой, мама... (Отпускает руку.) Это ты, Марина?
Чань. Я...
Николай. Я тебя не вижу...
Чань. Я...
Николай. Ты помнишь наши три слова?
Чань молчит.
Ты помнишь наши три слова?
Чань. Да, да...
Николай. Кто ты, кто?
Чань. Чань, я Чань...
Николай (застонав). Марина... Марина... Марина... Ты помнишь три слова?
Входит Минь. Стоит, прислушивается.
Марина... (Откинулся на подушку, заскрипел зубами... Стонет.)
Минь. Товарищ Николай очень мучается?
Чань. Он почти все время без сознания.
Минь. Чань, горькая весть: мы потеряли товарища Тьена... Он умер, Чань... Умер товарищ Тьен... Он тоже не приходил в сознание... Тоже...
Молчание.
