Бернард Шоу - Назад к Мафусаилу
Для разработки нового органа или новых его функций Шоу, как и Батлер, придает значение наследственности — та или иная функция, то или другое умение «вспоминаются», поскольку они уже до рождения данного индивида были усвоены его предками и потому передаются ему в виде неосознанного воспоминания. Как и Батлер, Шоу в своей борьбе против Дарвина ссылается на авторитет опровергнутого Дарвином Ламарка и объявляет его создателем истинно плодотворного эволюционного учения. Характерно, что из всего наследия Ламарка Батлер ухватился только за идею о наследовании приобретенных признаков. Если под влиянием необходимости родители развивают какие-либо свойства (например, особенную силу или ловкость), ее наследуют и дети. В этом Ламарк видел указатель целесообразности процессов развития, его телеологической оправданности, — то есть как раз то, что полностью отрицал Дарвин, показавший на огромном материале отсутствие сознательной цели в эволюционном процессе.
В споре с Дарвином Шоу следует именно ламарковской телеологической концепции эволюции и видит в ней постепенное осуществление воли развивающегося индивида и заключенной в нем Жизненной силы. Этот термин принял Батлер, а за ним и Шоу, восхищенный тем, что, вопреки железным и слепым законам, которыми оперировал Дарвин и его последователи, в учение о развитии вводятся субъективные факторы — стремление, вера, энергия осознанного желания. Он убежден в том, что в ходе творческой эволюции «ты воображаешь то, чего желаешь, ты хочешь то, что воображаешь, и наконец, ты создаешь то, что хочешь». Жизнь мыслится Шоу как «неутомимая сила, которая неизменно влечется вперед и вперед… перерастая изнутри под давлением собственной неизъяснимой энергии во все более высокоорганизованные формы»[24]. Шоу наивно полагал, что теории Дарвина и более поздних естествоиспытателей — такие же умозрительные построения, как те, что возводились старыми натуралистами, и так же могут быть опровергнуты с помощью других умозрительных построений, вроде Жизненной силы и Отбора Силою Обстоятельств.
В отличие от Батлера, Шоу сближает Жизненную силу с интеллектом. Просветительская «влюбленность в мысль»[25], страстный интеллектуализм заставляют его искать главный двигатель сущего в разуме[26]. Однако вместе с Батлером Шоу нападает на дарвинистов, особенно на так называемых неодарвинистов. Как и Батлер, он недостаточно ясно отделяет Дарвина и его последователей — сторонников эволюции в биологии — от буржуазных социологов (социал-дарвинистов), прилагавших естественнонаучные понятия к социальной действительности и считавших общественные явления — неравенство, эксплуатацию, угнетение, несправедливость — такими же фатально неотвратимыми, как установленные Дарвином законы природы Не понимая, что в общественных отношениях господствуют гораздо более сложные — и просто другие — закономерности, социал-дарвинисты подменяли классовую борьбу «всеобщей борьбой за существование», якобы оправдывающей капиталистический строй в его самых неприглядных формах. Шоу утверждал поэтому, что именно неодарвинисты повинны в ужасах войны: объявляя борьбу за существование важнейшей закономерностью любого общества, они тем самым оправдывали своекорыстие, хищничество и захватническую политику правящих классов, которые и были конечной причиной кровопролитных сражений 1914 – 1918 гг.
Силам хаоса и нравственного распада Шоу стремится противопоставить новую религию, свободную от догматизма христианства и мрачных пророчеств Ветхого завета. Этой новой религией должна, по его мнению, стать «творческая эволюция» — термин, выдвинутый в одноименной работе французского философа Анри Бергсона, но переосмысленный Шоу для обозначения его концепции рационального преобразования природы человека.[27]
«Назад к Мафусаилу» состоит из пьес, связанных между собой только единством общей организуюшей мысли, единством идеи о необходимости и условиях биологического прогресса. Шоу задумал написать историю мира от сотворения его до того далекого будущего, которое теряется за пределами, доступными мысли. Разумеется, «Мафусаил» представляет собой очень специфическую историю, которая уходит одним концом в миф, а другим в утопию. В этом смысле пенталогия Шоу становится одним из первых в западной литературе XX в. мифотворческих построений, граничащих с расширенной философской притчей. Художественные приемы такого произведения по необходимости должны быть совершенно новыми, в корне отличными от традиционно реалистических, и в соответствии с огромными масштабами как бы укрупненными, сверхнаглядными, броскими, ярко эффектными. Вместе с тем, сохраняя разработанные у Шоу принципы интеллектуальной, дискуссионной драмы, «Мафусаил» в большой мере публицистичен, наполнен до явного излишества теоретическими, отвлеченными беседами, сводящими драматическое действие почти к нулю.
В первой части пенталогии изображаются первые люди в раю. В согласии с библейской легендой, они внимают поучению змеи и совершают первое грехопадение. Но легенда преображается. От змеи Ева узнает великую тайну бытия, тайну Жизненной силы — воображения, воли, претворяющейся в действие и в целесообразные трансформации.
В духе интеллектуальной драмы Шоу строит свою на скрытой и явной литературной и философской полемике. Переосмысляется не только библейская легенда, не только христианское толкование греха — оно всегда претило Шоу, — но и концепция «Потерянного рая» в поэме Мильтона: вместо прекрасной идиллии в райском саду Шоу изображает Адама, который с одинаковым ужасом взирает на смерть и на перспективу вечной жизни, и Еву, которая ворчит на мужа как самая обыкновенная из земных жен. В свою очередь, сын Адама и Евы — Каин представляет любопытную пародию на знаменитого героя одноименной мистерии Байрона: вместо величественного мрачного образа первого бунтаря против миропорядка, убившего брата во внезапной вспышке справедливого гнева и сразу осознавшего неумолимую трагедию бытия, в силу которой всякая борьба, даже в защиту добра, оборачивается злом, появляется веселый наглый убийца, влюбленный в себя и уничтожение и подвергающий опасности основы существования на земле. Шоу видит в нем воплощение определенного типа поведения и мышления, возникшего на заре существования человечества, воспринятого цивилизацией и опасного для творческой эволюции. Для драматурга воинская доблесть Каина — это внешнее проявление «стремления к смерти», которое, как проклятье, тяготеет над человечеством, не позволяя ему сделать «эволюционный скачок». Для замысла Шоу важно, что Каина отвергает родная мать, ибо она — символ животворящей силы, побеждающей смерть.
В указаниях для театров Шоу всячески подчеркивал связь образа Каина с современностью. Каин, писал он, должен напоминать кавалерийского офицера, но отнюдь не дикаря: «В отличие от Адама, он цивилизован, он джентльмен»[28]. Так уже в «райском эпизоде» вводится тема современной цивилизации, для которой война и воинственность столь же типичны, как и для Каина. Уже здесь намечен основной конфликт всей пенталогии — конфликт между Жизненной силой и «стремлением к смерти»; уже здесь вырисовывается общая картина эволюции человечества: от примитивного, природного бытия Адама к мнимой цивилизации Каина и дальше, в пока еще слабо различимое грядущее. И поэтому закономерно, что вторая часть пенталогии — «Евангелие братьев Барнабас» — переносит читателя или зрителя в двадцатый век — к следующему порогу, за которым начинается новый этап эволюции.
Мотив преодоления смерти, центральный в первой части, сохраняет организующее значение и здесь, но конкретизируется, облекается в религиозную форму и освящается авторитетом науки. «Благая весть» — буквальный перевод слова «Евангелие» — о даровании людям трехсотлетней жизни в целях совершенствования их природы — исходит от двух братьев — бывшего священника и политика Франклина и ученого-биолога Конрада. Сочетание это символизирует союз науки и новой религии и одновременно отказ от прежней. Братья опираются, с одной стороны, на данные науки, которая устами Вейсмана предположила возможность для человека продлить свою жизнь, и с другой стороны — на острую необходимость новой веры взамен подорванной злодеяниями прошлых лет старой веры.
Новая вера, в отличие от прежней, должна быть не источником бесплодных ограничений, зачастую лицемерных или продиктованных корыстолюбием власть имущих, но, напротив, стимулом невиданных порывов и дерзаний. Эти дерзания порождаются потребностью, в свою очередь рожденной дискредитацией и обесцениванием всего политического механизма, который регулирует современную действительность.
«Евангелие», возвещенное братьями Барнабас, органично вырастает из сатиры, которая по остроте и безжалостности приближается к театру Шоу во времена его расцвета. Страдания и преступления войны остаются здесь за сценой, но они кажутся тем менее простительными, что их ценою покупается благополучие бессовестных и бесстыдных политиканов. Министры Генри Гопкинс Лубин и Джойс Бердж являются откровенными карикатурами на двух крупных деятелей времен первой мировой войны Асквита и Ллойд Джорджа.
