Федерико Гарсиа Лорка - Стихотворения. Проза. Театр (сборник)
Третий студент. И что же? Грозди ран и полная растерянность.
Четвертый студент. Повтор сцены в гробнице был поразительно прекрасен. Они любили друг друга поистине великой любовью! Хотя какой из меня свидетель? Когда запел соловей, я зарыдал, не сдержался.
Третий студент. Все зарыдали. А после схватились за ножи, потому что догма сильнее их, а доктрина, сорвавшись с цепи, сметает даже невинные истины.
Пятый студент (радостно). Смотрите, что у меня есть – туфелька Джульетты. Я украл, когда ее обряжали монашки.
Четвертый студент (очень серьезно). Которой Джульетты?
Пятый студент. Как которой? Той, что была на сцене, той, у которой самые красивые ноги на свете.
Четвертый студент (изумленно). Ты что, так и не понял, что Джульеттой в гробнице был ряженый парнишка? Каков режиссерский трюк! А настоящая Джульетта с кляпом во рту корчилась за креслами.
Пятый студент (расхохотавшись). Да что ты говоришь? Но Джульетта в гробнице была несказанно хороша, и даже если это ряженый парнишка, мне что за дело? Я бы и не подумал красть туфельку той девчонки, что ползала в пыли и завывала, как кошка!
Третий студент. И тем не менее ее убили за то, что она – Джульетта.
Пятый студент. Они сошли с ума. Мне же недосуг разбираться, кто это – парень, женщина или подросток. Каждый день на рассвете и вечером, после занятий, я пасу на горе быков, а с ними нужно уметь управляться. Если я потрясен и тем счастлив, какое мне дело, кто они такие.
Первый студент. Великолепно! А если мне вздумается полюбить крокодила?
Пятый студент. Люби!
Первый студент. А если тебя?
Пятый студент (кидая ему туфельку). Люби – я тебе разрешаю! И даже вскарабкаюсь по скалистым уступам тебе на плечи.
Первый студент. Мы все сокрушим.
Пятый студент. Дома и семьи.
Первый студент. И вломимся туда, где говорят о любви! Выбьем бутсами двери и заляпаем тиной зеркала.
Пятый студент. И сожжем книгу, что священник читает на мессе.
Первый студент. Идемте, идемте скорее.
Пятый студент. У меня четыреста быков. Мы с отцом прикрутим их канатами к скалам и разнесем камни вдребезги – откроем путь вулкану!
Первый студент. Ликуйте! Все ликуйте – парни и девушки, щепки и лягушки!
Суфлер (входя). Сеньоры! Урок начертательной геометрии.
Первый человек. Агония. Человек умирает.
Сцену окутывает полумрак. Студенты зажигают фонарики и исчезают в дверях Университета.
Пятый студент (убегая за арки вместе с Первым студентом). Радуйтесь! Ликуйте!
Суфлер (угрюмо). Пожалели бы окна – стекла вылетят.
Первый человек. Агония. Человек умирает – один. Одинок человек, истерзанный снами, где снуют лифты и вагоны несутся на немыслимых скоростях. И дома одиноки, и улицы, и берега, которых уже не увидеть.
Первая дама (входя). Опять та же декорация! Это ужасно.
Юноша. Но, может, мы найдем настоящую дверь?
Вторая дама. Умоляю, не оставляйте меня, дайте руку!
Юноша. Когда рассветет, попробуем выбраться через слуховое окошко на крышу.
Третья дама. В этом платье я уже начинаю замерзать.
Первый человек (едва слышно). Энрике, Энрике!
Третья дама. Что это?
Юноша. Не обращайте внимания.
На сцене становится темно. А когда Юноша поднимает фонарь, зрители видят мертвое лицо Первого человека.
Занавес.
Картина пятая
Голубой занавес.
Посередине сцены большой шкаф с белыми масками. У всех разные выражения, перед каждой светильник. Справа входит Слабоумный пастух, одетый в шкуры. На голове у него воронка, из которой торчат перья и колесики. Пастух вертит ручку аристона (маленькой шарманки) и танцует медленный танец.
Пастух.
Не сняв овчины, пасу личины
разного рода.
Личины поэта и нищеброда
и прочих горланов,
что бьют на лету орланов.
Личины
орлов в корсетах.
Личины
парней отпетых
и на расправу скорых,
которым гнить в мухоморах.
Личина маски с острова Крита,
которая в гипсе была отлита,
но стала сизого цвета,
когда погибла Джульетта.
Секретик ты мой, секрет
театра, где кресел нет,
с галеркой пустых и голых
небес, как личина, полых.
Вы блейте, личины, блейте,
а я подтяну на флейте.
Маски блеют, подражая овцам, и одна из них закашлялась.
Наелись кони грибов-поганок
и дотлевают в тени флюгарок.
Взамен корсетов теперь кастеты,
орлы задохлись в пыли кометы.
И на лету сожрала комета
стервятника на груди поэта.
Блейте, милые, волк не съест!
На Европе поставлен крест,
в Азии нет сидячих мест,
но Америка – крокодил:
сбросил маску – и заглотил.
Ах, песенка-пестрокрылка
наручников и подпилка!
Толкая шкаф, который катится на роликах, исчезает. Маски блеют.
Картина шестая
Комната Режиссера. Те же декорации, что и в первой картине. Слева, на полу, большая лошадиная голова. Справа – огромный глаз. Деревья и облака прицеплены прямо к стене. Входят Режиссер и Фокусник. На Фокуснике фрак, длинный белый шелковый плащ, цилиндр. Режиссер одет так же, как в первой картине.
Режиссер. Никто не поможет – ни фокусник, ни врач, ни астроном. Выпустить львов из клетки и пролить на них серный дождь труда не составляет. Давайте прекратим этот разговор.
Фокусник. Вам, человеку в маске, я мог бы и не напоминать, что обычно мы пользуемся темной занавеской.
Режиссер. Конечно, когда дело происходит на небесах. Но скажите на милость, какой такой занавес выдержит здешний ветер, что в клочья рвет одежды и раздевает донага? Здесь даже дети уже запаслись ножами и норовят искромсать покровы.
Фокусник. Но ширма – обязательное условие. Без нее невозможен трюк. Почему вы выбрали для постановки эту затасканную трагедию, а не какую-нибудь новую драму?
Режиссер. Чтобы представить то, что происходит ежечасно и всюду – в больших городах и в селеньях. Представить это наглядно на примере совершенно необычайного случая, единственного за всю историю человечества и, однако, всеми признанного за образец. Точно так же я мог бы выбрать «Эдипа» или «Отелло». А если б я представил непривычную правду, кровь пролилась бы в первые пять минут.
Фокусник. Если б вас вдохновил цветок Дианы – тот самый, что пригодился Шекспиру, когда он затосковал по «Сну в летнюю ночь», спектакль имел бы успех. Если любовь – это чистая случайность, случайность – и только, если Титания, королева эльфов, полюбила осла, кто удивится, увидев в баре Гонсало с белокурым парнишкой на коленях? Это ведь то же самое.
Режиссер. Прошу вас, не продолжайте.
Фокусник. Наставьте проволочных арок и деревьев с зеленой листвой, разверните ширму, а в свое время – сверните, и никто не заметит, что дерево превратилось в змеиное яйцо. Но ведь вы хотели убить голубку и вместо нее подсунуть кусок мрамора, облепленный говорливыми слюнями!
Режиссер. Иначе нельзя. Мы с друзьями вырыли в песке туннель – и никто не заметил. Нам помогали рабочие и студенты, но теперь они это скрывают, хотя израненные руки могут их выдать. Мы раскопали гробницу и подняли занавес.
Фокусник. Разве из могилы может выйти театр?
Режиссер. Театр всегда выходит из тьмы подполья. В настоящем театре нет-нет да и повеет смрадом ущербной луны. Когда живые люди становятся грудой костей во рву, говорят платья. Я вырыл туннель и добрался до масок, чтоб представить их темную силу. И публика сдалась бы, захваченная спектаклем.
Фокусник. Не прилагая усилий, я могу превратить чернильницу в отрубленную руку, унизанную старинными перстнями.
Режиссер (раздраженно). Но ведь это ложь. Театр! И чтобы сокрушить эту ложь, три дня и три ночи я боролся с корнями и волнами.
Фокусник. Я знаю.
Режиссер. И если в театре Ромео и Джульетта умирают только затем, чтобы вскочить, едва опустится занавес, и побежать кланяться, у меня они жгут занавес и действительно умирают на глазах у публики. Но все рухнуло, потому что вмешались море, кони и полчища трав. И все же, когда сожгут последний театр, где-нибудь за креслами, за грудой золотых чаш из папье-маше отыщут всех наших мертвых – всех, казненных публикой. Надо сокрушить театр или жить в театре! А не свистеть из зала. Как услышите заунывный песий вой – немедля поднимайте занавес. Я знаю человека, который подметал крышу и мыл слуховое окошко исключительно из расположения к небу.
