Бото Штраус - Время и комната
Макс. Боюсь, я никогда их не скажу. Не сумею.
Лена. И ей тоже?
Макс молчит.
Какими мы вдруг стали мелочными, какими далекими друг другу!
Макс. Выпьем что-нибудь. Я все время что-то делаю не так. Руки дрожат. Я боюсь. Давай что-нибудь выпьем.
Лена. Нет. Все кончено.
Макс. Ну пойдем домой.
Лена. И не подумаю.
Макс. Что ты собираешься делать?
Лена. Я тебя убью.
Макс. Что это значит?
Лена. Сиди. Не бойся. Не теперь.
Идет прямо к рекламному щиту, он распахивается. Проходя сквозь него, Лена попадает в полутемное ателье, в котором Фотограф снимает свою Модель, девушку с плаката. На ней платье из лохмотьев. Она стоит на помосте перед белой стеной. В руке у нее скрипка, рядом маленькая табуретка. Лена остается на заднем плане, закуривает сигарету. Стоя, как прикованный, перед рекламным щитом, Макс наблюдает следующую сцену.
Фотограф. Останься у стенки. Ближе. Я тебя зафиксирую. Ногу поставь на табуретку. Выше колено. Бедра свободны. Скрипку к подбородку. Подтяни повыше колготки, до самого пупка.
Девушка из плаката. Я не могу одновременно играть на скрипке и подтягивать колготки.
Фотограф. Чего ты не можешь? Сейчас ты у меня все сможешь. Я тебя приколочу к стенке, так что от тебя останется один пшик.
Макс затыкает уши. Рекламный щит захлопывается.
Затемнение.
Перед репетицией. Фолькер быстро проходит через сцену. Его останавливает Макс, появившийся сзади.
Макс. Фолькер! Одну секунду! Я кое-что надумал для роли. Кажется, я теперь знаю, как надо играть Тайхмана. Сегодня ночью, неожиданно, я его заарканил.
Фолькер. Я должен кое-что сообщить тебе, Макс…
Макс. Сейчас. Йозеф, конечно, прав. Я с самого начала настроился не на то. Смотри. Что говорит нам сюжет? Брюкнера в конце реабилитируют. Кто-то в Австралии повторил его опыты, следовательно, он не фальсификатор. Все так. Но ведь никто никогда не узнает, существовали ли его гигантские лягушки на самом деле или нет. Это навсегда останется его тайной. Хорошо. И что же он делает? Он делает очень ловкий ход. Он повторяет великодушный жест Просперо{54}, уничтожая волшебную палочку генной инженерии, превращается из Савла в Павла{55}, ездит с конгресса на конгресс и провозглашает новую научную этику до этой черты и не далее! Но — вот тут-то и начинается!
Фолькер. Ты снят с роли, Макс.
Макс. Его дочь и я, доктор Бернд Тайхман… Как? Что ты сказал?
Фолькер. Да, черт возьми. Я не в силах это изменить. Я пытался его переубедить. Он не хочет. Не хочет и все. Он отказывается дальше с тобой репетировать.
Макс. Но я хочу играть эту роль, это для меня вопрос жизни! Я сплю и вижу эту роль.
Фолькер. Придумай что-нибудь другое.
Макс. Я хочу хоть один раз выйти на сцену вместе с Карлом Йозефом!
Фолькер. А он больше не хочет.
Макс. Я его понимаю — да, я его понимаю. Я ему еще не показал, на что я способен. Я думаю, сейчас смогу. Я созрел для Тайхмана.
Фолькер. Если ты хочешь остаться в работе, можешь быть моим ассистентом.
Макс. Я должен наблюдать за тем, как не я играю? Это у тебя такой юмор, да?
Фолькер. Давай поговорим об этом потом. Мне срочно нужно в реквизиторскую.
Макс (забегает вперед). Нет! Теперь! Он же еще ничего у меня не видел… (Оба уходят.)
В глубине сцены появляется Эдна Грубер и Вахтер. Он несет завернутого в одеяло ягненка.
Эдна Грубер. Пожалуйста, положите его тихонько-тихонько на стул. Почему это должно было случиться именно со мной? Он выпал из моего джипа, а я этого не заметила! О, какая беда! Врач считает, он выживет. Но когда он проснется, я позвоню вам, вы позволите? Вы же возьмете его к себе, хорошо? Пока не кончится репетиция.
Вахтер. Хорошо, хорошо. Такие вот дела. Совсем недавно он висел на мамке, толкался и дрожал, совал свою крохотную мордочку в вымя, и потом с ним что-то случилось, несчастный случай, что ли. Мамка обнюхала его в последний раз и побежала дальше. Бросила детеныша на произвол судьбы. Глазенки умоляют о помощи, ну все равно как у человека. Но из его племени никто ему не помог. Инстинкт не велит. Я думаю, если бы животные могли чего-то пожелать, — они бы захотели научиться помогать друг другу и спасать друг друга, как люди.
Эдна Грубер. Вы любите животных! Я чувствую это! Вы так тонко рассуждаете об их душе!
Вахтер. У нас у самих дома зеленая игуана. С семьдесят первого года.
Эдна Грубер. Игуана? Не может быть! Пожалуйста, я хочу на нее посмотреть! Я всегда хотела иметь игуану! Вы должны мне ее показать!
Вахтер. Да, охотно.
Эдна Грубер. Сегодня же!
Вахтер. Как вам угодно.
Она кладет ему руку на плечо и целует его. Слева из-за кулисы выходит Макс и наблюдает за сценой.
Эдна Грубер. Послушай! У тебя есть еще одна попытка стать счастливым в любви. Не выйдет — и твое сердце навсегда останется куском льда. Это приговор… А теперь идите. Идите же!.. Я вас позову.
Макс (про себя). Мне кажется, это сон. Просыпаюсь — и все еще вижу сон. Какая жестокость, какая жестокость!.. (Кричит, подняв голову вверх.) Небо! — И что, ни слова в ответ?
Небо. Зачем? Пошевеливайся, потей!
Появляется Карл Йозеф в сопровождении Молодого человека.
Карл Йозеф (проходя мимо Макса). Здравствуйте.
Макс. Что вы сказали?
Карл Йозеф. Добрый день. Или доброе утро. Как хотите.
Макс. Пожелайте мне доброго утра от всей души и думайте, о чем вы говорите — или уж молчите! Либо придумайте приветствие без пожелания.
Появляется Фолькер; все слушают Макса, кружащего вокруг Карла Йозефа и его спутника.
Терпеть не могу пустоты добрых пожеланий. Они раздражают меня. Как проклятья. Разве приятно слышать: «Доброе утро» — от почтальона. Идя в четверг: «Хорошего уикэнда» — за окошком банковской кассы. Или утром в понедельник: «Приятной рабочей недели» — у газетного киоска. Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-нибудь вам сказал: «Наконец-то вчера у меня выдался отличный денек. Благодарю вас, это вы мне его пожелали. Ваше пожелание в аккурат исполнено». Разве здесь кто-нибудь желает мне приятного дня? А мне бы очень надо (идет в глубь сцены, снова возвращается; обращаясь к Карлу Йозефу.) «Я не знаю, помните ли вы еще меня, господин профессор Брюкнер» — я появляюсь в конце романа об одном портье. Мое имя случайно упоминается на двести тридцать второй странице! (Быстро уходит.)
Карл Йозеф. Экзальтированный юноша. Жаль. Надо было бы пораньше его приструнить. С этими неустойчивыми натурами никогда не угадаешь, какой черт в них сидит. Помнится, много лет назад смотрел я как-то один любительский спектакль. Это было году в сорок восьмом, незадолго до денежной реформы. В каком-то зале гамбургского союза. Помню как сейчас. Сплошь любители — надо полагать, из тех, что яростно вгрызались в актерское искусство. Но потом, во второй части, после антракта, из действия вдруг выключилось подозрительно много персонажей. В конце концов остался лишь один. Он подошел к рампе и разразился колоссальной экспрессионистской эскападой. Мне показалось, он одновременно был и автором пьесы. А на самом деле это была подсадная утка. Потому что пока он читал этот монолог, остальные актеры разбрелись по театру, налетели на гардероб и сперли все пальто и головные уборы публики. На поклон не вышел ни один. Всех давно уже и след простыл. Но такое было время. У большинства ничего же не было. И от воришек негде было спрятаться.
К рампе движется декорация театрального гардероба. Молодая гардеробщица читает книгу. В глубине дверь, ведущая в зрительный зал. Оттуда торопливо выходит Макс в маске Зрителя.
Зритель (Гардеробщице). Извините, будьте так любезны, посмотрите, на месте ли мое пальто?
Гардеробщица. Пожалуйста, ваш номерок! (Смеется.) Да это же двести тридцать второй номер!
Зритель. Ну и что?
Гардеробщица. Нет, ничего. Я как раз на двести тридцать второй странице. (Подает ему пальто.)
Зритель. Вы хорошо сторожите, не так ли? Что это за спектакль. Я иду в театр, чтобы отвлечься. И что же я вижу на сцене? Опять мои проблемы, один к одному. Пьеса, обыденней которой быть не может. Идешь из гардероба, заходишь в зрительный зал. Садишься в кресло. Открывается занавес, и снова видишь перед собой гардероб. Выходит человек, как две капли воды похожий на тебя, некий тип, пулей вылетевший из зала, и жалуется гардеробщице на то, что спектакль слишком обыденный, слишком близок к действительности и лично ему слишком понятен. Спасибо, хоть избавили меня от необходимости выражать свое собственное негодование.
