Бото Штраус - Время и комната
Фолькер. В своих глазах она вдруг замечает убийственные искорки. Она догадывается, на что она способна. Посмотри на свои пальцы. Так. Поверти перстень. Обопри локти. Вот так. Ты видишь в зеркале свои руки, вращаешь перстень…
Эдна Грубер. Знаешь ли ты, что внутри нас солнце никогда не заходит? Оно и ночью светит из колодца сна?
Фолькер. Да… Ну конечно.
Эдна Грубер. Ты не понимаешь, что я имею в виду?
Фолькер. Понимаю, понимаю. Видишь ли, образ, который она себе придумала, и ее отражение в зеркале не совпадают.
Эдна Грубер (цитирует из роли). «Ты меня поймешь. И ты предашь меня. Это не игра. Мы не раз будем бросаться с кулаками друг на друга. И здесь же, на этом месте, заживут все мои раны…».
Фолькер. Еще жестче, еще резче.
Эдна Грубер. «Давай! Бей! Ну бей же! Болью, слезами нарастает моя сила!»
Фолькер (встает). Ну вот, приблизительно так.
Эдна Грубер (смотрит в зеркало). Что я знаю об убийстве? Ничего. «Если бы мне это понять, прежде чем я умру, сжать крепко-крепко твое тело обеими руками, словно сердце, которому возвращают жизнь…». Так по тексту? Чепуха какая-то! Я не могу ничего запомнить. Я не смогу больше сыграть ни одной роли. Не смогу на сцене раскрыть себя. Не нахожу точной интонации. Я выдохлась, я выдохлась как вечерние духи, как запах цветка. Это правда: я слишком стара для этой роли.
Макс (встает). Нет! Вы, вы единственная, у кого еще есть силы, кто возвышает свой голос над нервическим бормотаньем, над всем малодушным, посредственным и тривиальным. Для вас сцена, игра — все еще нечто святое. Вы показываете нам, вы свидетельствуете: мы, люди, существа более высокого рода, чем мы сами о себе думаем. И каждый, будь он самый заурядный человек, чувствует это, испытывая священный трепет, — как же иначе, если вы, актриса, утоляете его печали…
Эдна Грубер. Ах, милый… Что я потеряю — что я, в самом деле, потеряю, если я откажусь? Так ли все это важно? Вчера ко мне приезжала дочь. Она стала красивой взрослой женщиной. Она была вместе с другом, за которого собирается выйти замуж. Он оптик, хочет открыть собственный магазинчик в Кувейте. В Кувейте. Итак, она тоже покидает меня. Я ничего не могу поделать, она уезжает, а я остаюсь. Мой муж умер два года назад, и я осталась одна в доме. Из-за него я ушла со сцены. Я его очень любила, его жизнь была для меня важнее моей собственной — и потом он так рано ее лишился. У человека только отнимают. Смерть и разлука правят миром. Я должна была давно уехать отсюда. Но я не могу бросить свое гнездо, своих животных. Я говорю об этом, потому что душа не на месте. Все время текст забываю.
Затемнение.
Стойка бара, освещенная мрачноватым рассеянным светом. Молодой бармене глубине занимается уборкой. Слепая, в темных очках, с папочкой, опирается спиной и обоими локтями о стойку.
Макс, стоя в неком удалении от нее, ищет в карманах мелочь.
Макс (Слепой). У вас случайно нет двадцати пфеннигов?
Слепая. Вам не пришло в голову ничего лучшего, чем, наконец, заговорить со мной? После длинной-предлинной ночи, в течение которой вы таращили на меня глаза до тех пор, пока все не разошлись и остались только мы одни? Вам не приходит в голову ничего лучшего, чем выпрашивать у меня пару монет для телефона, как будто бы я только повстречалась вам на дороге. Как будто мы с вами не прождали вместе восемь часов и общими усилиями обчистили бар? Для того ли мы целую ночь томились в ожидании, чтобы теперь на рассвете вы появились передо мной и попросили двадцать пфеннигов?
Макс. Но мне надо позвонить!
Слепая. Я этому не верю. Это надо же себе представить!
Макс (Бармену). У вас не найдется еще монетки?
Слепая высыпает на пол содержимое своего портмоне, Макс поднимает деньги и направляется к телефонному аппарату.
Слепая. Эй! А где же остальное? Вы же сказали двадцать пфеннигов!
Макс (звонит). Да, я. Чем ты занимаешься? Нет, я не слоняюсь. Не могу уснуть. Я хочу тебя видеть… Послушай, я могу к тебе прийти? Да, сейчас — мы позавтракаем вместе, а потом я отвезу тебя на репетицию… Хм. Понимаю. Ты уверена? Ладно. Пока. Нет, я не злюсь. Извини. (Возвращается к стойке.)
Слепая. Я думаю, вы можете сделать для меня кое-что хорошее, дорогой. Всего лишь один день.
Макс (кричит на нее). Послушайте! Перестаньте городить всякую ерунду на вашем киношном жаргоне! Избавьте меня от вашего китча! Ни слова больше! Я могу рассвирепеть и хорошенько отдубасить вас по вашей вихляющей задницу!
Слепая (отступая назад). Вы с ума сошли?! Обезьяна! Что вы себе воображаете? Прыщ негодный! Погоди! Я из тебя вышибу наглость. Всеми доступными мне средствами, включая мою вихляющую задние!
Макс (Бармену). Я тут распинаюсь, а вы хихикаете. Над чем смеетесь? Вы, фигляр! Над собой смеетесь!
Бармен (орет на него). У нее нарушено зрение, ты, идиот!
Слепая. Нарушено? Я слепая. Темно, как в погребе. Вас это пугает?
Макс (тихо). Вы ничего не видите?
Слепая. Нет.
Макс. Извините. Могу я для вас что-нибудь сделать? Помощь вам нужна?
Слепая. Плевала я на твою помощь. Ты слишком глуп для того, чтобы читать мне вслух истории перед сном. Я ищу кого-нибудь, кто мог бы на ночь читать вслух разные истории. Вот что мне надо. Ты, обезьяна. Но с твоей глоткой, с твоим приглушенным голосом, я думаю, можно только рекламу читать по радио.
Макс. О нет, вы этого не говорили… Это неправда. Ушам своим не верю. Да я вас задушить могу, знаете ли вы?! Негодная дрянь!
Макс выходит на открытую сцену, оказываясь перед огромной рекламой. На плакате неестественно испуганное лицо молодой женщины, к виску которой мужская рука прижимает стакан с молоком. На дне стакана поблескивает бриллиант. Под ним надпись: «Чистейший яд».
На переднем плане в темноте на лавке сидит Лена.
(В сторону плаката). Что ты на меня так уставилась? Бриллиантов я не покупаю!.. И как вам удалось добыть столько богатств?! Ну, а дальше-то что? Гляди-ка! Красавец — новый человек! Глуп как пробка и богат. Всё реклама. Ваш Запад. Разве ж его примешь? Все здешние «красоты» — они так совершенны, так беспредельно совершенны! Всюду реклама. От небес до туалетной раковины. Разноцветные снежные хлопья. Раскрашенная зима. Все законченно, до конца выверено, вертится, функционирует, всего хоть завались. А тоску по красоте, тоску по красоте вы утоляете кукольными мордашками да бриллиантами.
Девушка из плаката. У вас там тоже есть кукольные мордашки.
Макс. Я тут связан по рукам и ногам, словно меня под сейшельским солнцем замуровали в глыбу вечного льда. Да, вы только пройдитесь по этому гигантскому «Диснейленду» с его аттракционами, апокалиптическими балетами, где никто не знает, кто его сосед, зритель он еще или уже набитая трухой мумия, выставленная здесь на все времена его бриллиантового благоденствия.
Лена. Когда я тебя встретила, я как-то подумала: каким разным бывает этот человек! Один витает в облаках, другой — мучается. Какой пылкий и какой истерзанный! Теперь-то я вижу, тут больше дыма, чем огня. Ты хорохоришься до тех пор, пока пар не выйдет.
Макс. Лена, милая, скажи, что мне делать? Что делать? Одна женщина — луч света, другая — омут. Одна что рыба со своей холодной святостью. Другая что птица. Со своим покоем и теплом. Кого же мне выбрать? Рыбу или птицу… Я тоскую по свету. По актрисе тоскую. Я должен пойти за ней. Это она, только она одна, бедная и великая, без состояния, без личной жизни — она только играет, а дает больше, чем все остальные на свете.
Лена. А кто о тебе заботится! Я! Да, я хочу и буду кричать! Я не потерплю другой! Разрываюсь на части, чтобы ты встал на ноги. Переношу все твои несчастья. Ты думаешь, это для меня удовольствие? Я отдаю тебе свою жизнь, а ты гнушаешься ею! Ты не ведаешь, что творишь! Послушай! Я дам тебе хороший совет. Оставь ее в покое — сейчас же оставь ее в покое.
Макс. Ты мне много раз помогала. Но всегда в конце концов все становилось еще хуже. Мы оба слишком долго блуждали в потемках, Лена.
Лена. Я тебя хорошо видела в потемках, а ты уже давно перестал меня замечать. Все оттого, что ты никогда этого не говорил, этих трех коротких слов.
Макс. Боюсь, я никогда их не скажу. Не сумею.
