Сергей Кречетов - Четыре туберозы
Верёвки спадают с Клары, и она медленно по воздуху парит к Герману и становится с ним рядом. К ней подходит Вальтер и берёт её за руку.
Теперь черёд за мной.
Я на земле не нужен
Герман медленно восходит на костёр.
Я нужен там!
Да, там великая борьба!
Пройдут века.
Огонь жестокий
Людьми питаться станет.
Забудут люди магов.
В довольстве сытом обретут
Смешное счастье.
Покроется земля домами,
Высокими, как скалы.
Померкнет солнца свет
Пред солнцем, созданным людьми.
Железными цепями
Себя скуёте вы.
И, как рабы,
Не знавшие свободы,
Вы цепи будете лобзать
И станете в них верить.
Но знайте все,
Что высоко над вами
Святые сонмы множатся, растут.
Настанет миг блаженный,
И мёртвые начнут стучаться
В дома живых.
Костёр разгорается.
И рухнет ваше счастье.
Вы будете просить страданья.
Господь во благости
Своей Вам даст его.
И в светлый край,
К былым друзьям,
Как дети, вы к Отцу придёте.
Теперь же: Вальтер! Клара!
Вы, потомки магов,
Идите в мир,
Храните тайное ученье;
Любите тайное для тайны.
Молитесь обо мне,
И знайте,
Что я не умер, нет,
Я буду с вами жить века.
Гори, костёр! Дай мне свободу.
Свободу, чтоб я мог идти
Мной избранным путём.
Костёр страшно разгорается. Германа среди пламени больше не видно. Занавес тихо опускается.
К СВЕТУ!
Жил в нём сильный дух, и он был полон воспоминаний. Они смутно крылись где-то в его внешности: в худом теле с длинными, крючковатыми руками и в огромной голове с непомерно длинным, острым носом.
Долго и усиленно изучал он церковную латынь и сложный церковный ритуал. Учился он с большим прилежанием.
Лишь иногда находили на него какие-то странные минуты. Тогда он забывал всё. Как безумный, глядел он в пространство, и воспоминания о прежнем могуществе и силе, не стеснённой худым телом и безобразным носом, наполняли его человеческое сердце. И была в нём тоска, великая тоска!
Шли годы. Они казались ему медленными, вялыми…
Но вот, наконец, настал блаженный миг!
Он говорил пробную проповедь в одном большом храме. Высокий храм — он так высок, что под сводами царит постоянный мрак. Туда не смеют проникнуть даже многочисленные мысли толпы, которая внизу, на полу храма, собралась слушать. Он забыл самого себя, он забыл всё. Слышит он только свой собственный, властный голос. Этот голос покрывает всё. Толпа безмолвствует. Она внемлет не словам, а чему-то иному — могучему. Кто-то среди безмолвия начинает хохотать и что-то выкрикивать. Это женщина — бесноватая. Её успокаивают, уводят…
Вот другой миг! Он священник. Он в доме своего покойного предшественника. Он только что горячо молился. Теперь он занят разборкой его рукописей. Много лет их писал учёный старик.
И в этом, уже отошедшем от земли, была страстная тоскующая душа. Он тоже искал, болезненно вспоминал… Вспомнил ли он перед своей кончиной то, что забыл, родившись на земле?!
Его преемник, отец Антоний, внимательно читает рукописи. Уже далеко за полночь. Слабо освещает ночник согнутую, некрасивую фигуру монаха. Но, вот, одна из рукописей сильно привлекла его внимание. Его некрасивое лицо сияет, глаза горят. Он вскакивает. Нелепо машет по воздуху рукой.
«Вот он, вот путь, по которому я пойду!» — шепчут его губы.
Он сильно взволнован.
«Мне нужно знание. Широкое знание. В знании свет и любовь. Да помогут мне элементары!»
Перед ним лежала рукопись с подробным указанием, как вызвать служебных духов. На следующую ночь, в двенадцать часов, решил он приступить к делу… Бледное утро глядело в окно, когда он, утомлённый, лежал на коленях и молился. Затем он уснул.
Как и всегда, дух его освободился во время сна от телесных оков; вольно и плавно полетел он к своим друзьям, которые трепетно окружили его. Они стали его ласкать. Дух был печален. Он жаловался на тело, которое так плохо его понимает. Особенно безнадёжно он отзывался о широком лбе монаха. Этот лоб переделывал прежние, светлые воспоминания все на свой лад. Под свободой он понимал могущество, под любовью — слабость…
Долго, долго печалились духи, и в надзвёздных далях тихо звучали их слабые стоны. Они проводили своего бедного брата к безобразному телу монаха.
Он проснулся спокойным. Он смутно помнил разговоры со своими братьями, но не отдавал в них себе отчёта. Он объяснял себе своё спокойствие и тихую радость тем, что, вот, скоро он овладеет высшими тайнами и станет сильным — сильнее всех.
Целый день ходил он сам не свой. Душа его постоянно рвалась к своим братьям и не давала его мозгу на чём-нибудь сосредоточиться.
Настал вечер — холодный, угрюмый. Тело его, под влиянием большой головы, было полно сил и ожидания. Душа же его устала, потрясая целый день цепями, которые приковывали её к телу некрасивого монаха.
Ночь была везде.
Она глядела чёрно-бархатными глазами во все окна к одинокому монаху.
Ночь была и в его душе. Его длинные руки трепетно чертили магический круг, трепетно расставляли светильники, а губы в страстной дрожи шептали слова заклинаний. И он верил, что сейчас настанет желанный миг, который так томительно, так давно он ждал.
И он настал!
Но всё было иначе, чем думал отец Антоний. Запертая дверь тихо скрипнула. В комнату тихими шагами вошёл высокий человек весь в чёрном, с широким лицом, с длинными, седыми усами. Он неторопливо сел на скамейку и сказал:
«Брось всё это. Выйди из круга и поговорим спокойно».
Отец Антоний повиновался. Его большой лоб его не предупредил, что этого делать не следует. Он сидел на скамейке против незнакомого и беседовал с ним о теологических вопросах. Он говорил с ним, как равный с равным. Незнакомец просил называть себя просто: «Дворянин». Они оба друг другу очень понравились, и отец Антоний просил «Дворянина» навещать его. Однако тот ответил, что, если отец Антоний желает с ним видеться, то он непременно должен подписать одну бумагу, и не просто, а своей собственной кровью.
Бумага ничего особенного в себе не заключала. В ней отец Антоний был обязан молиться впредь, не упоминая имени Бога, обязан был посещать собрания демонов и, по их приказу, всеми средствами, даже чарами любовными, привлекать к их обществу женщин и вводить их также на собрания демонов. Жить ему разрешалось на земле ещё десять лет — после чего он должен был присоединиться к сонму демонов. За всё это «Дворянин» обещал дать ему огромное знание и силу и помогать ему во всех его начинаниях.
Такие условия показались большой голове отца Антония ничтожными, так как он в глубине своей души сознавал, что настоящая молитва заключается не в словах, а в настроении. Далее, дорожил он только знанием, а не жизнью, и шёл всегда охотно к тем, кто помогал ему и делал ему полезное.
Радостно порезал он себе палец и радостно подписал договор.
Незнакомец вежливо поблагодарил, обещал бывать у него чаще, поклонился и ушёл. После него остался только неприятный запах серы. Но на запах отец Антоний не обратил внимания, стал на колени, помолился «по-новому» и, вполне довольный собою и своим гостем, лёг спать.
Золотые звёзды удивлённо мигали на небе. Им редко случалось видеть такие дружеские беседы и такое простое обращение друг с другом существ двух разных миров.
Где-то на задворках завыл пёс, к которому слишком близко подошёл домовой. В кладовой стали возиться два гнома, которые изо всех сил волокли круг свежего сыра.
А невдалеке, на церковном кладбище, что-то застонало в одной могиле. Могила колыхнулась, и упал крест. Это была могила покойного старика-священника, предшественника отца Антония.
Но этих звуков никто не слышал. Их только слышала ночь.
Крепко спал отец Антоний. Его тощее тело и его большая голова нуждались в покое. Одни губы его блаженно улыбались…
Душа его так быстро отделилась от тела, что чуть не разбудила его. Вся трепеща, она прилетела к своим братьям, и стоны и вопли окружили её. Много решали и перерешали они. Но как ни думали, — пути им оставались неведомыми. Бессильные, в великом горе, разлетелись они опять.
Для отца Антония настало время великого вдохновения и великой страсти. «Дворянин» сдержал своё слово и научил его видеть невидимое раньше. Находясь в своём маленьком домике, он в то же время мог быть во всей вселенной — видеть и наблюдать самые разнообразные живые существа.
Он переносил себя мысленно на пустынные берега морей, где до сих пор не дерзала человеческая нога оскорбить своим прикосновением нежный, белый морской песок. Он, невидимый никому, стоял на этом песке, не попирая его. Болезненно-страстно прислушивался он к таинственным голосам, которые доносились к нему из бездонной глуби морской. Из волн выплывали сирены. Они нежились на их пенных гривах. Бирюзой и алмазами светились их тела. Тосковали они о земле, потерянной навсегда. И была в их тоске великая красота. И была она схожа с тоской отца Антония по неизвестному, забытому, далёкому.
