Бото Штраус - Время и комната
Лена. Слушай, хватит меня мучить.
Макс. Когда-нибудь докажут, что все человеческие связи держатся исключительно на подлости. Какими-нибудь лучами просветят все эти запутанные тропы и обходные пути, делающие человека чудовищем… Как они вышли на меня?! Кому-то должна была прийти в голову эта идея! Только ради того, чтобы бросить взор в болото посредственности — представить миллионной аудитории долгожданного господина Никто. Этого издевательства над собой я не допущу.
Лена. Ты поедешь туда. И тогда увидишь, что о твоих радикальных концепциях заговорят; понимаешь, ты сможешь поведать огромной массе людей о своих идеях. Ты так долго их вынашивал. А мыслишь ты верно.
Макс. Я мыслю? Это для меня новость. Любая шансонетка мыслит больше, чем я. Зачем ты упорно хвалишь меня за мои слабости? «Вынашивал!» Не надо меня хвалить! А то я буду становиться все слабее и слабее. (Спотыкается о пустую бутылку.) Вот. Радикальные концепции. Это радикальное падение грудного младенца. А ты думаешь, что это упала бутылка? Ладно, давай, пошли отсюда. Какая тут к черту жизнь. Пошли, что-нибудь выпьем.
Лена. Если ты не остановишься, Макс, будет полный мрак.
Макс. Нет. Да нет же. Только свет, только свет будет вокруг нас. Пошли, выпьем. Повеселимся. У меня самая прекрасная и самая лучшая женщина, которая только может быть у мужчины. Я просто сгораю со стыда, что не могу выразить тебе свой восторг.
Лена. Я могу терпеть все. Даже твои подозрения и оскорбления… Но когда же, наконец, я услышу три слова? О, это мучительное состояние мерцающей любви! Три крошечных слова, Макс.
Макс. Как сказано у Иеремии: я хочу увести свою невесту в пустыню и хочу говорить ей прямо в сердце!{49}
Затемнение.
Репетиция. Фолькер за своим столом. Макс постоянно рядом с Карлом Йозефом. Время от времени они присаживаются на большой чемодан или на край помоста друг против друга.
Макс. Но ведь Людвиг Бергер{50}, с которым вы тогда жили в одной гостинице, сказал вам однажды утром: «Берегитесь, дорогой Карл Йозеф, политика — вещь опасная, смотрите, как бы не поставить не на ту лошадку».
Карл Йозеф. Из-за повышенного, скажем мягко, интереса к моей персоне вы запоминаете любую мелочь, о которой я вам рассказываю. Вам слова нельзя сказать, чтобы вы не напомнили об этом при случае. Это очень ограничивает общение, знаете ли.
Макс. Я же вас люблю. Мне очень больно, когда кто-то сомневается в вашей правоте.
Карл Йозеф. С тех пор прошло уже пятьдесят лет.
Макс. Для меня это как будто вчера.
Карл Йозеф. Я вам и рассказывал об этом вчера. Но совсем в другой связи. (Встает.) Ну, где же она! Двенадцать тридцать.
Фолькер. Должна появиться с минуты на минуту. Она живет в деревне. Среди животных. И это — проблема. Лет шесть-семь она не выходила на сцену.
Карл Йозеф. Ах, оставьте. Все это легенды. Я ее видел совсем недавно. Да, в Штутгарте, поверьте мне. Узкие бедра, не так ли; маленькая грудь, длинные ножки. Пьеса называлась… погодите, она называлась что-то вроде «Скажи, Альфонсина!». С восклицательным знаком. Или: «Алина?». Ну, какая разница. Монодрама. Она вышла лишь в одном пеньюаре и шпарила без остановки. Без точек и запятых. Два часа без антракта.
Фолькер. Нет, я думаю, это был кто-то другой.
Карл Йозеф. Неужели? Во всяком случае, талантливая, стерва! Тараторила как сорока. Сегодня этим охотно занимаются. Монологами. Всё позволяют выставить наружу. Выплеснуть в зал всю подноготную. Люди ведь совершенно разучились искусству обмана.
Макс. Да здравствует ложь! Конец исчерпавшей себя искренности! Лгать, лгать и еще раз лгать! Слава фанфаронам! Смерть исповедничеству!
Карл Йозеф. То, что нужно для жизни, лучше всего позаимствовать у других людей. Взять, так сказать, у них напрокат. Это значительно дешевле. Эдна Грубер?
Фолькер. Да, ее так зовут.
Карл Йозеф. Если я не очень ошибаюсь, она одно время жила с Александром фон Зиде.
Макс. О, у нее была куча приключений, прежде чем она окончательно посвятила себя зверюшкам…
Карл Йозеф. Во всяком случае, он у нее на совести, дружок Алекс. Вы его знали? Великолепный актер. Приятный партнер. Мы оба после войны работали у Хильперта{51} в Геттингене. Я у него отнял практически все крупные роли. Что делать! Я обязан был позаботиться о том, чтобы зал каждый вечер был полон. Так уж получилось. Эдна Грубер. Нет, это должно было быть позднее. Семидесятый, семьдесят второй — тогда она ворвалась в его жизнь. Красивая девушка. Угробила его. Из-за нее он отправился на тот свет. Сначала запой, потом несчастный случай, и конец.
Фолькер. Я все же думаю, это была не она. Извините, но вы ее с кем-то путаете. Я бы даже сказал, что уверен в этом на все сто процентов.
Карл Йозеф. Вы усмехаетесь так, как будто бы это вам известно доподлинно.
Фолькер. Не знаю, доподлинно ли. Знаю только, кого вы имеете в виду. Я случайно знаком с этой дамой.
Карл Йозеф. Ах, оставьте. Да, в конце концов, это совершенно всё равно. Одно ясно как божий день: художник никогда не должен жениться на женщине, которая поглощает всю его страсть.
Макс. Не только художник — ни один мужчина не должен жениться на женщине, которая поглощает всю его страсть. Эта истина, как библейское яблоко — горькая и сладкая, господин Йозеф.
Карл Йозеф. Каждая женщина, дорогой Шварцберг, это всегда еще один шанс для мужчины. И шанс единственный.
Макс. Каждая женщина для мужчины — в конце концов только женщина.
Карл Йозеф. Что вы имеете в виду?
Макс. Я вам это с удовольствием объясню, господин Клаус.
Карл Йозеф. Моя фамилия Йозеф. Обратите внимание. Иначе все это — не ко мне.
Макс. Вы — господин Йозеф. Я — Максимиллиан Штайнберг, вот что я имею в виду!
Карл Йозеф. Разве я назвал вас по-другому?
Макс. Забудем про это! Я, во всяком случае, назвал вас господином Клаусом не по ошибке.
Карл Йозеф. Это меня утешает. Я уж было подумал, я чем-то напомнил вам знаменитого или, скажем, известного актера Ханса-Хайнца Клауса.
Макс. Вы похожи на великого Клауса?
Карл Йозеф. Подумаешь, это же всего лишь известная личность.
Макс. Удивительный актер.
Карл Йозеф. Не знаю. Может быть. Мелькает слишком много.
Макс. Как раз это меня в нем и восхищает.
Карл Йозеф. Герой телесериальчиков.
Макс. Но в том-то и дело, что герой.
Карл Йозеф. Вы в самом деле такой, каким показались с самого первого взгляда: жалкий выскочка.
Макс. Фолькер! Ты слыхал? Метко! Я дурачусь, а он с меня хочет шкуру содрать. Сделай что-нибудь, не оставляй нас одних. Он меня еще задушит.
Карл Йозеф. Пройтись бы по твоей спине хорошей палкой, Петрушка.
Макс. Это уже совсем как Давид{52} против Иосифа. Только я в роли Давида.
Карл Йозеф. Ты хотел сказать, Давид против Голиафа.
Макс. Ах, господин Йозеф, сами видите, что я веду прямо-таки титаническую борьбу с собственными недостатками. Чем не Давид?
Карл Йозеф. Язык у тебя хорошо подвешен. Это точно. Но толку-то что? Ты научись сначала стоять на сцене на прямых ногах.
Макс. Но вот у Грюндгенса, например, были прямые ноги и, несмотря на это, он был интеллигентным человеком.
Карл Йозеф. Грюндгенс? О Господи! Да рядом с ним такого, как ты, и близко не могло быть, дружочек. Я тебе клянусь. Туда бы тебя и на шаг не подпустили бы. (Громко.) Друг мой! Да ты понимаешь собственно, кто ты есть?!
Макс. Да видите ли, я сам себе ломаю голову — кто я есть?
В глубине сцены, посреди небольшой кучи сценической рухляди, прикрытой парусиновой тканью, появляется Эдна Грубер.
Эдна Грубер. Фу! Крику-то сколько! Я сейчас вернусь… (Исчезает.)
Фолькер. Эдна! Пожалуйста, проходи! Мы тебя ждем!
Макс. Вы ее напугали своим рычаньем, видите.
Фолькер. Не могли бы вы рассказать фабулу пьесы, господин Йозеф? Вас учили рассказывать фабулу? Надо же все-таки разобраться, что там происходит.
Карл Йозеф. Что с вами стряслось? Вы с ума сошли, что ли?
Эдна Грубер выскальзывает из-за кулисы на сцену. В руке у неё флакончик с камфорным маслом. Представляясь, она прикасается кончиком пальца к виску обоих мужчин.
