Бото Штраус - Время и комната
Макс. Возьмите кино! Посмотрите, что оно натворило. На экране бродят одни фантомы. Сплошные реалистические автоматы. Ничего, кроме неврастенического мужского реализма. Нью-йоркский неврореализм. Так сказать, ноу-хау в сфере изображения человека. Ни капли искусства, никакой символической силы, никакого стиля. Техника, техника. Эти неврастеники уничтожают саму идею актерского искусства. Голое ремесло. Сплошные неврастеники. Безжизненно, чудовищно, но технично. Театр должен противопоставить этому что-то совсем другое. Мы нуждаемся в новом стиле. Нужна вера во что-то. Тогда возникнет удесятеренная выразительная сила. Сейчас нам вновь нужно чувство революции, атмосфера грозы…
Карл Йозеф. Революция? Какая? Для чего?
Макс. Пока не знаю. Но надо быть готовым. Надо рубить просеку, а не плести веночки. Я знаю совершенно точно: вы должны выбраться из этой золотой клетки, снова шагнуть в неизведанное!
Карл Йозеф. Вы не знаете. И я не знаю. Значит, давайте работать дальше. А революция подождет. Революция ради революции — это искусство для искусства. Я остаюсь реалистом, будь что будет. Я остаюсь реалистом. Тут старый театр, мой дорогой. Тут надо не болтать, а показать, на что ты способен.
Макс. Ты — стена… Ты для меня — стена, через которую я не могу перепрыгнуть. Но я еще достаточно молод, чтобы устоять в жирном море изобилия и не утонуть в нем вместе с этими жирными трупами. Для этого я еще слишком молод! Я не такой уж большой артист!
Карл Йозеф. Да послушай ты, ведь сцена, театр — это всегда тысячи поступков, тысячи более или менее убедительных действий. И в этом смысле в жизни ничего не изменилось. Люди звонят, влюбляются и запутываются во взаимоотношениях. Лихорадочно мчатся куда-то и напряженно ждут. Замыкаются в себе и распахивают душу. Теряют сердце, расшибают себе голову и изворачиваются, как могут. Каждый человек бывает ревнивым и благочестивым, и мятежным. Бывает самовлюблённым и соблазнителем, и паяцем. А в конце концов? В финале сцена так же пуста, как и в начале.
На заднем плане по сцене проходит Вахтер, переговариваясь по радиотелефону со своей женой.
Что такое? Что за шум?
Фолькер. Момент! Минутку!.. (Кричит в глубь сцены.) Алло!.. Эй, вы там! Сударь! Да, именно вы… Вы что, с ума сошли?
Мужчина продолжает стоять неподвижно со своим аппаратом, идет вперед и снова назад, в глубь сцены, в то время как Фолькер рисуется перед актерами, возмущаясь скорее для виду, чем в адрес возмутителя спокойствия.
Женщина (в переговорном устройстве). Я сейчас внизу, в фойе. Пол в гардеробе протирать или нет?
Вахтер. Спроси что-нибудь попроще.
Женщина. Ты знаешь, сейчас в пошивочной что-то шевелилось среди манекенов. Мне показалось, там кто-то прячется.
Вахтер. В мастерской сейчас никого нет.
Женщина. А я говорю, кто-то был.
Вахтер. Домовой.
Женщина. Ты же мне рассказывал о слепых, которые спрятались среди костюмов, а на спектакле вдруг бах — и выбежали на сцену.
Вахтер. Это ты все выдумала.
Женщина. Ты мне это сам рассказывал!
Вахтер. А что ты вообще делаешь в гардеробе?
Женщина. Да ладно, пусть остается все как есть.
Вахтер. Не забудь почистить в фойе перила…
Фолькер. Что вы себе позволяете? Что вы забыли здесь на сцене? Вы вахтер или лунатик? Влезаете в репетицию! Сколько лет вы в театре? Знаете ли вы, что такое репетиция? Это наша работа, черт вас возьми! Разве я врываюсь к вам на проходную и мешаю вам смотреть телевизор? Исчезните! Ни слова. Молчать. Абсолютная тишина. Тихо!
Декорации те же. У Макса дома. Он просматривает видеокассету Вернера Финка{47}. Лена рядом с ним.
Макс (пьёт). Вернер Финк! Смотри! Вот это был мастер!
Лена. Ты же сам актер, Макс. Что ты зациклился на этом старикашке из кабаре?
Макс (щелкает пальцем). Подожди!.. Вот!.. Ну давай!.. А! Да это же блеск. Ай, какой блеск! Ерундовый приемчик. Ты думаешь, он его уже забыл, а он что-то там лепечет, а потом — та-та-та — берет и еще раз навешивает, и так без конца! Ах-ах-ах. Блестящая школа, я тебе говорю, высший класс. (Пьет.) Да. Я плохой актер. Но я мог бы быть вполне хорош в кабаре. Артистом развлекательного жанра. Талантливым импровизатором, у которого немножко больше в башке, чем у других. И махонький дефект речи.
Лена. Брось, Макс. Не заводись. Ты портишься на глазах, когда начинаешь заниматься самокопанием.
Макс. Стало быть, ты считаешь меня великим актером.
Лена. Чего ты хочешь? Стать звездой? У тебя своя индивидуальность. Это гораздо важнее. Будь доволен тем, что ты умеешь. И тем, что никто так не умеет, как ты.
Макс. Поставь-ка бутылку посередине. Пусть стоит совершенно одна, как стрела. Подальше. В ледяной холод, в центр пространства. Ух, зверь! Стеклянная кобра!
Лена (убирает бутылку). Тут почти ничего нет…
Макс. Конечно, в отношении этих фанатиков трезвости, этих холодных ремесленников я прав. Успех превратил их всех в зомби. Повторяются на каждом часу. Одна видимость, один бред, зажравшиеся кретины. Жиреют день ото дня. Ну хотя бы один искал какие-то оттенки, хотя бы один старался понять что-то огромное и неизвестное… Лена! Я без тебя пропаду. Знаешь, что со мной происходит? Не догадываешься? Я этого не осилю, это чертовски трудно, я не подберу ключ.
Лена. Каждый раз, когда ты говоришь со мной, ты спрашиваешь о себе. «Кто я?» «На что я способен?» «Почему я не другой?» Ты, ты, ты.
Макс. Ты не дала мне счастья, Лена. Ты ведь тоже из богатеньких. Тебе не нужно работать. Живешь благодаря виноградникам и автозаправке твоей семейки. А я за твой счет. Разве можно уметь, когда не надо? Художник нуждается в сопротивлении, во внешнем дефиците, чтобы расправить крылья. Я должен восстать против твоего смирения. Твоего неистощимого терпения. Твое вечное понимание погубит меня. Это выше меня. Ты пойми, именно театр помешал мне стать хорошим актером. (Идет за бутылкой.)
Лена. Ты пьешь слишком много.
Макс. Да, да, я пью слишком много. Но и с удовольствием. (Пьет.) Ты знаешь, люди театра — народ бродячий, лицедеи, — с нравственной точки зрения: шайка калек. Древнее клише, я знаю. Но ведь и верное. Все так, как пишут в книгах, точь-в-точь. Не потому, что они предаются исключительному или исключительно многим раз-вратам. Тут они могут перещеголять любого страхового агента. А потому, что у них нет характера. Их аморальность в том, что они — так велит их профессия — не воспринимают всерьез другого — пусть у него власть, слава, публичное признание. Ни в какой другой среде не найдешь так много людей, поносящих своего брата на чем свет стоит, так много завистливых, малодушных, ничтожных натур. Наверно, любой человек, удачно скрывающий изъяны своего характера, — гораздо более способный актер, чем артист. Артист лезет напролом, где только может. Возьми такого типа, как Фолькер. Разъеден честолюбием до костей, имеет все — «Ягуар», дом на Азорских островах, жену и любовницу, в тридцать один год он — главный режиссер. Все есть, кроме таланта. Предаст, обманет, залезет тебе в душу и подставит подножку…
Лена. Охота тебе крыть человека, с которым ты завтра утром будешь раскланиваться!
Макс. Дай выругаюсь. Все люди двуличны, и я не исключение. (Достает из кармана письмо.) Ты погляди. Они приглашают меня на теледискуссию. Несомненное доказательство первостепенной важности моей персоны. О чем разговор? Видеошок. Восьмая передача цикла. Актер — профессия с будущим. Со знаком вопроса. Все каналы испытывают нужду в актерах. Ясное дело. Одна половина мира будет изображать актеров, другая — зрителей.
Лена. Оставь свою иронию. В кои-то веки повод порадоваться. Кто другие участники?
Макс. Эдвард Бальзер, Ханс Зенкер, Оскар Вернер, Элизабет Фликеншильдт{48}. Одни покойники.
Лена. Послушай. Тебе приятно, я же вижу.
Макс. О, я счастлив. Меня не забыли, если надо подискутировать с покойниками. Как ты думаешь, как они на меня вышли?
Лена. Очень просто. Им нужна точка зрения совершенно нормального актера, достаточно интеллигентного, у которого опыт работы в театрах за железным занавесом…
Макс. Ты мне так льстишь, чтобы сесть мне потом на шею, — или в самом деле так думаешь?
Лена. Слушай, хватит меня мучить.
