Бото Штраус - Время и комната
Справа входит Титания, с постаревшим лицом, в роскошной мантии. Останавливается возле табуреточки и смотрит в глубь сцены.
Титания. …Два, три, четыре… А остальные что, уже в доме?
Сын. В доме только один он, мама.
Титания. Он. Он пришел. Его я уже видела. Он не бросит меня в беде.
Сын. Знаешь, мама, это как раз те самые пять человек, с которыми только и надо праздновать. Как раз пятеро. Ни одним больше, но и ни одним меньше. Целых пять человек в парке и в доме, пятеро, которые действительно тебя любят. Которые в такой день от всей души хотели тебя видеть и поздравить.
Титания. Пять человек пришли. Как славно. Как я рада. По-моему, прическа у меня еще не совсем в порядке. Извини, малыш. (Уходит вправо.)
Сын. Ну вот, пошла слезы утирать. С самого начала не надо было затевать грандиозные торжества! С самого начала надо было держать в уме узкий, интимный круг близких людей, которые в конце концов и пришли. Не нужны были ни слуги, ни гардеробщики! Ни шеф-повар, ни негр-пианист! Отпраздновали бы тихо, по-домашнему. А теперь весь этот так называемый большой стиль все заморозил. Даже самые сердечные отношения обречены на известную чопорность при таком количестве обслуги. Но кто же знал? Ведь думали как? Что это, быть может, последняя возможность собрать вокруг нее если не всех, то по крайней мере многих дорогих ей людей. Многих разом, чтобы было ощущение преизбытка, была атмосфера всеобщего обожания, — вот что хотелось подарить матери в такой день. Именно многих разом! Ибо немногие — это все равно что ничего. А по сути — так даже и хуже, чем вообще ничего. Немногих она каждый вторник может приглашать на чай. И то, что собралось здесь сегодня, это вовсе не юбилейное торжество, а самый что ни на есть типичный чайный вторник, какой только можно вообразить! Зауряднейший, еженедельный ритуал. Привычная горстка серой обыденности. И вправду — пригоршня праха от костра былых страстей. Но нет. Я уже вижу: я совершаю ту же самую ошибку, от которой хотел предостеречь мать, — начинаю распаляться против тех, которые все-таки пришли, вместо того, чтобы обрушиваться на других, которые не пришли вовсе. Разве виноваты немногие в том, что их немного? Да ничуть. Тогда как многие… (Достает платок и утирает себе рот и лоб.)
Справа входит Титания с чайным подносом.
Титания. Я не помешаю тебе, мой мальчик? Мне просто захотелось тут, у тебя, на солнышке, выпить свой послеобеденный чай. Еще немного солнца напоследок… (Садится на табуреточку.)
Сын. Мама, тебе нельзя заставлять гостей так долго ждать.
Титания. Конечно можно. Сегодня, в такой день, я имею право выпить свой чай одна, наедине с тобой. Сегодня я могу делать все, что мне нравится.
Сын. Да, мама.
Титания. Ведь нам обоим, пока не началась эта жуткая юбилейная суматоха, так важно еще немного побыть наедине друг с другом, не правда ли?
Сын. Да, конечно.
Титания. Как приятно, что мы иногда можем побыть наедине друг с другом. (Подаваясь вперед, шепотом.) Так ничего и не попытался?
Сын. Попытался? Ты о чем? (Со смущенной улыбкой смотрит на девушку в кресле.)
Титания. Ах, сыночек, сыночек. (Вздыхает.) Все имеет свои солнечные и свои теневые стороны. За эту долгую жизнь мне пришлось хлебнуть немало горя. Но она же подарила мне столько прекрасного. А ты — ты всегда был моей самой большой радостью.
Бог ты мой! Да ты бы мог творить с женщинами все, что хочешь! Если бы они только знали, какой ты у меня. Какой внимательный, тонкий, какой милый. Такого в наши дни днем с огнем не сыщешь, верно?
Сын. Да, мама.
Титания. Просто о тебе еще мало слышали. В нашем узком кругу одна только Элен Мергентхайм всегда говорит о тебе очень тепло.
Сын. По-моему, госпожа Хиллевех тоже.
Титания. Да. Она тоже. Немного. Хотя не так. Она тебя интересует?
Сын. Да нет, просто спрашиваю. То ты говоришь, что и госпожа Хиллевех, и госпожа Мергентхайм — обе от меня без ума. А то вдруг — только одна Мергентхайм.
Титания. Ну да, это переменчиво, мой мальчик. Настроение, взгляды, вся атмосфера. Нельзя же каждый вторник быть всеобщим любимцем у женщин. И если уж на то пошло, не правильней ли было бы сосредоточиться на одной Мергентхайм? У нее, правда, легкий заскок по части религии, но зато безупречное тело.
Сын. Это у Мергентхайм? Вот у Хиллевех — да, у той прекрасное тело.
Титания. Это у Хельмы-то? Да ей к шестидесяти!
Сын. А Элен сколько?
Титания. Элен несколько моложе. Несколько моложе, да! Это у Хельмы-то прекрасное тело? Не смеши меня. Да она просто бочка.
Сын. О вкусах не спорят, мама. Мне, например, кажется, что у госпожи Хиллевех фигура очень волнующая, тогда как красота госпожи Мергентхайм кажется мне несколько поверхностной.
Титания. Ну, как скажешь. Значит, направь свои усилия на эту Хиллевех. Если уж на то пошло…
Сын. Если уж на то пошло… (Берет ее руку и целует.) Мне так стыдно, мама. Так мало людей пришло.
Титания. Ах. Это совсем не важно. (Оглядывается назад, отирает слезу, встает.) Ну, все! Теперь мне пора к гостям.
Сын. Ты прекрасно выглядишь, мама. Будто у тебя сегодня не серебряная, а настоящая свадьба.
Титания. Какие у тебя все-таки удивительные глазищи, мой мальчик! (Забрав чайный поднос, уходит вправо.)
Сын. Теперь она еще и поднос сама потащила, как в любой другой день. А если что сегодня и не как в любой другой день, то уж как в любой вторник — это точно. Владыка, почему ты не подарил нам сегодня праздник?! И один из тех прозрачных, светлых летних вечеров, в который ты своей легкой, доброй дланью бросил бы в наш сад несколько дюжин твоих веселых созданий и наполнил бы его шумом, жизнью и здравицами в честь моей матери. «Да будем веселиться и взирать, взирать и любить, любить и славить…» На пятидесяти льняных салфетках я велел отпечатать эти слова Блаженного Августина{40}. Для кого? Для чего? Все ради пущей праздничности и без того пышного банкета, который не страшится никаких излишеств, пусть даже и с религиозным уклоном. Я велел напечатать это для изобильного множества, которое испокон веков привычно к юбилеям и само, без особых усилий, способно себя развеселить. Но для пятерых несчастных друзей дома? Да от этого Августина на салфетках их в дрожь бросит! Они постоянно будут чувствовать себя обязанными создавать настроение, которое пятерым старым-престарым друзьям ни в жизнь и никакими силами не создать! Именно Августин и вгонит их в наибольшее смущение. И произведет эффект, прямо противоположный тому, к которому призывает. Они будут не веселиться, а цепенеть, не взирать, а переглядываться, не славить, а тихо роптать. Да иначе и быть не может. Ибо, что бы там об этих пятерых ни думать, а одного чувства у них никак не отнять: ожидания того, что этот вторник ни в коем случае не должен оказаться точно таким же, как любой другой из вторников во всей их нескончаемой вторничной череде! И при этом каждый из них, с одной стороны, будет, конечно, из кожи вон лезть, дабы честно исполнить свой долг гостя, но в мыслях, с другой стороны, то и дело будет поминать недобрым словом ту — отсутствующую — толпу, в которой он именно в этот раз так надеялся незаметно затесаться. Да и мне бы эта толпа не помешала. И я тоже всею душой стремился, подхватив ее, с нею вместе в толпе исчезнуть. В толпе ее преследовать, в толпе, тайком, поцеловать, а после ужина еще раз, снова, в эту же толпу, которая будет прохлаждаться на лужайке и потягивать вино, покуда не настанет время сна, и я набросил бы на ее плечи белую ангорскую кофточку и тут — о, эти глаза толпы — я бы ее, у всех на глазах, на глазах у всех, прижал бы к себе!
Да, тот вечер был светел. Светел и безоблачен. Один из тех летних вечеров, которые дышат праздничностью. Все были нарядно одеты, а после ужина все снова вышли из дома в парк и в сумерках дожидались, когда придет время сна. Да, я целовал ее в гуще толпы. «Это рай, сын мой», — сказала она. «Да, — ответил я, — это рай, мама».
Официанточка в кресле испуганно вскидывается.
Вы меня поняли или просто так слушаете?
Затемнение.
Зрители
Максимиллиан Штайнберг, актёр.
