Петр Киле - Утро дней. Сцены из истории Санкт-Петербурга
Т р е п о в (рассмеявшись и вытягиваясь). Простите, государь!
АКТ III
Сцена 1
Санкт-Петербург. Таврический дворец. "Историко-художественная выставка портретов". Публика из светских дам, офицеров, студентов, курсисток, чиновников и художников в постоянном движении на фоне портретов XVIII-XIX веков и начала XX века.
1-я д а м а
Мне кажется, мы были здесь.
2-я д а м а
Мы кружим
По веку восемнадцатому, будто
Отправились к праотцам, даже жутко.
1-я д а м а
Век девятнадцатый нам ближе будет,
Да нет уж сил, рябит в глазах от лиц,
Столь строгих, важных, умных и надменных,
С достоинством взирающих на нас,
Не снисходя до нашего вниманья.
1-й о ф и ц е р
Начнем мы с восемнадцатого века,
С времен Петра, преобразивших Русь,
И, вместо лика Спаса и святых,
И богородицы, икон в церквах
И дома по углам живые лица
Из тьмы веков на белый свет впервые,
Как в зеркале, явились на портретах.
2-й о ф и ц е р
Как некогда в эпоху Возрожденья,
Замкнув Средневековье в храмах.
1-й о ф и ц е р
Да!
Смотри! Две барышни премиленькие.
Ну, прямо просятся на холст... во вкусе
Левицкого?
2-й о ф и ц е р
Нет, Сомова скорее.
Но я "два века ссорить не хочу".
В них юность, свежесть хороша, не спорю.
С искусством жизнь прекрасней предстает.
1-й л и т е р а т о р
На пьедестале царского служенья
Екатерина всюду величава.
Но женщина, страстей своих не скроешь.
2-й л и т е р а т о р
Мала и ростом, и полна, но ум,
Лукавый, женский ум, как у Дашковой,
Обеих несомненно украшает
И сходит за величье у царицы.
1-й л и т е р а т о р
Петр Третий, ну, какой забавный, право.
Фигляр несчастный, прототип Петрушки,
Героя балаганных интермедий.
2-й л и т е р а т о р
Вот Павел Первый, рыцарь и капрал,
Полубезумный Гамлет русской сцены,
Со скипетром российским и в короне,
Судьбы своей избегнуть не посмел,
Чтоб славой осенить отцеубийцу.
Скажи, ужель по воле Провиденья?
1-й л и т е р а т о р
А если Рока, Рока над Россией,
Что вновь взывает к жертвоприношеньям,
И царь благословляет действо Смерти
Во имя знает ли чего, о Боже?
Х о р у ч е н и к о в
Границы разума и веры
С усмешкой и в сомнениях измерив,
Век восемнадцатый меж тем
Старел, в плену фривольных тем.
И, кажется, впервые на арену
Выходит юность, как на сцену,
Неся души высокий идеал,
Весь в пламени сияющий кристалл.
Но мир дряхлеющий, в руинах
Воздушных замков, как в садах старинных,
На рубеже веков
В борьбе страстей извечных и убогих
Не принял юности завет и зов
Взошедшей романтической эпохи.
Дягилев в окружении художников, среди которых и Серов.
1-й х у д о ж н и к. Это воистину настоящий праздник. И ваш триумф, Сергей Павлович!
2-й х у д о ж н и к. Однако столь не ко времени, что даже не верится. Как у вас не опустились руки?
Г о л о с а. Виват, Дягилев!
3-й х у д о ж н и к. Пир во время чумы.
Д я г и л е в. Нет сомнения, что всякое празднование есть символ и итог, всякий итог есть конец... И с этим вопросом я беспрерывно встречался за последнее время моей работы. Не чувствуете ли вы, что длинная галерея портретов великих и малых людей, которыми я постарался заселить великолепные залы Таврического дворца, - есть лишь грандиозный и убедительный итог, подводимый блестящему, но, увы, и омертвевшему периоду нашей истории?
2-й х у д о ж н и к. Несомненно!
Д я г и л е в. Я заслужил право сказать это громко и определенно, так как с последним дуновением летнего ветра я закончил свои долгие объезды вдоль и поперек необъятной России.
Серов, рассмеявшись, жестами винится.
Что, Валентин Александрович?
С е р о в. Не обращай внимания. Я представил, как ты заезжал в уездные и губернские города и дворянские усадьбы, производя немалый фурор. Совсем, как Чичиков. Да не чета ты ему.
Д я г и л е в (высокомерно). Спасибо. (Продолжает в прежнем тоне.) И именно после этих жадных странствий я особенно убедился в том, что наступила пора итогов. Это я наблюдал не только в блестящих образах предков, так явно далеких от нас, но главным образом в доживающих свой век потомках.
3-й х у д о ж н и к. Замечательно!
Д я г и л е в. Конец быта здесь налицо. Глухие заколоченные майораты, страшные своим умершим великолепием дворцы, странно обитаемые сегодняшними милыми, средними, невыносящими тяжести прежних парадов людьми. Здесь доживают не люди, а доживает быт. И вот когда я совершенно убедился, что мы живем в страшную пору перелома, мы осуждены умереть, чтобы дать воскреснуть новой культуре, которая возьмет от нас то, что останется от нашей усталой мудрости.
1-й х у д о ж н и к. Пророк!
Д я г и л е в. Это говорит история, то же подтверждает эстетика.
2-й х у д о ж н и к. Изумительно, право!
Д я г и л е в (направляясь в буфет). И теперь, окунувшись в глубь истории художественных образов, и тем став неуязвимым для упреков в крайнем художественном радикализме, я могу смело и убежденно сказать, что не ошибается тот, кто уверен, что мы - свидетели величайшего исторического момента итогов и концов во имя новой неведомой культуры, которая нами возникает, но и нас же отметет. А потому, без страха и неверья, я поднимаю бокал за разрушенные стены прекрасных дворцов, так же как и за новые заветы новой эстетики!
Г о л о с а. Виват, Дягилев!
Кружение публики по залам и явление портретов, вплоть до современных, продолжается.
Сцена 2
Москва. Квартира Андреевой М.Ф. и М.Горького на Воздвиженке. Мария Федоровна и Горький.
М а р и я Ф е д о р о в н а
Сейчас придет Серов. Одет ты так же,
Как в прошлый раз?
Г о р ь к и й
А как еще? Наряд,
Изысканно простонародный мой,
Не мною выдуман; фасон извечный.
М а р и я Ф е д о р о в н а
Тебе идет, я знаю, как мальчишке,
Который любит пофрантить, и он
Хорош в любом костюме.
Г о р ь к и й
В самом деле?
Серова я не знал, хотя и слышал,
Царей все пишет, да еще из знати...
М а р и я Ф е д о р о в н а
(неприметно приводя порядок в гостиной)
Отец его - известный композитор
И критик; умер он давно, когда
Серову было очень мало лет,
И мать его была столь молода,
Что сына оставляла у родных -
Творить и всякому придти на помощь.
Не просто музыкантша, композитор,
Да где, в России; вместе с тем в деревне
Народа музыкальным просвещеньем
Уж много лет увлечена, а ныне
Столовую открыла для рабочих,
Бастующих и бедных; сын ей в помощь
Ведет сбор средств по всей Москве.
Г о р ь к и й
Ах, вот как!
Да вы из одного, я вижу, поля.
Какая только ягода, не знаю.
М а р и я Ф е д о р о в н а
Ну, да, конечно. Я его боюсь,
Как, впрочем, и тебя боялась страшно,
Пока не потеряла голову.
Он щепетилен, говорят, и прям.
Г о р ь к и й
Шаляпин дружен с ним и то боится,
Как я заметил, друга своего;
Развеселясь при нем, шалит с оглядкой.
Да это Человек! Не бойся, он
Все видит, прост и даже весел с нами,
Решив, друзья друзей - мои друзья.
М а р и я Ф е д о р о в н а
Он строг, как режиссер, как Станиславский,
Но взглядом выразительным и жестким,
Артист мог выйти из него прекрасный,
Пусть ростом невысок и неуклюж,
Все кажется, он плотен и подвижен,
Артист во всем, в художнике то диво.
Г о р ь к и й
Рисует он уверенно и быстро,
Все схватывает разом хорошо.
Казалось бы, и лучше невозможно,
А взял и стер - все сызнова начать.
М а р и я Ф е д о р о в н а
Вот он идет. Могу ль остаться я
На первые минуты, как хозяйка?
Г о р ь к и й
Я думаю, ему приятно будет.
Входит Серов и молча раскланивается, тут же приступая к приготовлениям к работе. У художника столь непринужденный вид, что ясно, ничто и никто его не стесняет, и Мария Федоровна, отступив к двери, невольно останавливается; Горький, усевшись по жесту Серова, оглядывается на нее, при этом рукой касается груди, словно желая остановить кашель.
