Владимир Валуцкий - Зимняя вишня (сборник)
— Тебе тоже не спится?
Совсем нехорошее лицо. Я спрашиваю:
— Тебе плохо?
— Мне прекрасно… Что ты.
Я села напротив него на стул.
— Вениамин…
— Да?
— Тебе плохо? Что-нибудь не так? Скажи!
Он чуть покачивается, обхватив ладонями локти.
— Как тебе сказать… Понимаешь…
— Не понимаю. Ты скажи.
— Все так… Просто никак не осмыслю твое решение… Всю меру нашей общей ответственности. Ты ведь искренний человек и честный, да?
— Веня, ты о чем?
Он раскачивается все сильнее, и раскладушка под ним скрипит. Посмотрел на меня и произнес как-то жалобно:
— Скажи… Ты правда решила?
— Что?
— Вместе… Навсегда…
Я поднялась. Он, словно боясь, что не дослушаю, говорит торопливо:
— Прости. Я действительно должен побыть один, собраться, осмыслить. Так много всего в один вечер. Ты сама сказала: утро ведь вечера мудренее?
— Ну стели, ложись. Спокойной ночи.
Оставила Вениамина с его раскладушкой, постелила у себя и легла.
Он — слышу — тоже поскрипел раскладушкой и затих.
И вдруг хлопнула дверь.
Вскакиваю — нет Вениамина. Испарился. И чемодана в прихожей нет, и зимнего пальто.
Стою посреди коридора и уже совершенно ничего не могу понять. Что-то ведь надо понять, совсем простое, а не могу.
Господи! Вот рожа-то глупая в зеркале!
И тут вдруг смех меня забирает, остановиться нет никакой возможности. Хожу по квартире и валюсь от хохота.
Валюсь на тахту, набираю Ларискин телефон.
— Лариска! Не спишь?
— Нет. А что ты ржешь? Алло! Чего ржешь, ненормальная? — И сама уже смеется. — Алло! Витамин был?
— Был. И весь вышел. Приходи, будем ликер допивать! — бросаю трубку — и хохочу…
И снова со мной мой сынуля, мой бурундучок, мой солдатик при сабле и доспехах. Мы помирились на всю жизнь. Нам хорошо и весело вдвоем, и солнышко светит, и за окнами плывут осенние поля. Мы едем на электричке в Приозерск к моим родителям, к его бабушке с дедушкой.
Дом на улице Дачной, номер 20, старый наш дом с палисадником, из которого я отчалила в самостоятельную жизнь вот уже двенадцать лет назад. Соседские старушки на лавочке со мной чинно поздоровались. Просовываю руку к щеколде, отпираю калитку, поднимаюсь на крыльцо.
Встречает нас отец, загорелый, моложавый, несмотря на свои шестьдесят пять, старая рубашка хаки без погон вся забрызгана белой краской.
— Это кто к нам явился? Что за солдат, какого полка?
— Здлавствуй, деда!
— Не по форме. Как я учил?
— Здлавию жела… вию!
Антошка взлетает на его сильные руки, отец целуется со мной.
— Витька приехал, мы ремонт затеяли.
Витька, брат, стоит в такой же, как у отца, рубашке хаки, весь заляпанный, с кистью под потолком:
— Привет, чувырла.
— Привет, амбал.
— Детей нарожали, а ума не прибавили, — с укором констатирует отец. — А Витька у нас со вчерашнего дня — капитан!
— Капитану, — достаю я из сумки бутылку.
— Опять навезла? — отец сердится, но тем не менее заглядывает с любопытством в сумку, из которой я достаю гостинцы. — Ну даешь: огурцы! Мать их целую кадушку уже насолила.
— А где мама?
Лицо отца мрачнеет, он ссаживает Антошку на пол.
— В церковь отправилась. Совсем твоя мать с ума спятила. За двадцать километров в автобусе ездит, это надо придумать…
— Деда, а что такое целковь?
— …а мне как прикажешь к этой блажи относиться? Офицеру!
— Ты же в отставке, — отвечаю я примирительно.
— Из партии меня никто не отставлял. И сын у нас не в отставке!
— Да ладно тебе, отец. — Витька спустился, стоит у порога, вытирает руки, вид озабоченный. — Так что… я за Нинкой сбегаю?
Ох, живу я — от застолья к застолью, разгулялась девушка. Пришла от соседей Нинка, жена Виктора, грудастая, щекастая, всего много, улыбка — за уши завязывай, разделали мы мою городскую закуску на кухне, вдарили по стопарю, пока матери нет, и пошел у нас задушевный разговор.
— Во что верит? — горячится отец, с первой же рюмки раскрасневшийся. — Что она об этом знает? Где этому ее Богу есть доказательства?
— Вообще, вера доказательств не требует, — замечает Витька.
— Ты, оппортунист, молчи. Грехи решила на старости лет замаливать!
Тут Нинка возмущается, горячо и шумно:
— Ну, это вы глупости говорите, Николай Митрофанович. Какие грехи? Когда нам, работящим женщинам, грешить? Господи, и рада бы согрешить, да некогда! — И на всякий случай толкает Витьку в бок: шутка.
— Ты своих троих родила и сиди, не о тебе речь. А вот ты, — это уже мне, — допрыгалась в своем Ленинграде.
— Здрасьте.
— Вот тебе и до свиданья.
— До чего это я допрыгалась?
— А подумай. Как живешь?
— Да ладно тебе, отец… — Виктор тянется к бутылке.
— Нет, Витька, подожди, как я живу?
— Филиппу зачем дала уйти?
— Отец, да ладно, сколько можно об этом…
— Что же мне, за хвост его было держать?
— Действительно! — возмущенно вздыхает Нинка.
— Женщина захочет — за что хочешь удержит.
— Ну вы даете, Николай Митрофанович!
— Отец, ты того… Больше майору не давать.
— Жила бы как все люди, полной семьею.
— Значит, важнее, по-твоему, казаться, чем быть?
— Путем надо жить. А вот с этой самой философии… — И вдруг от суровости отца не остается и следа. — Наш генерал явился!.. — А на лице появляется радостная, но вороватая улыбка. — Здравия желаем, товарищ генерал!
На пороге кухни стоит мама. В строгом, черном платье, тоже удивительно молодая, без единой морщинки. Вся благостная и отрешенная, что не мешает ей мельком и с презрением оглядеть наш стол.
Она молча уходит в комнату, и я вижу, как там крестится на иконы, потом возвращается, уже сняв платок.
— Антошка почему без куртки бегает?
— Тепло, мама!
— Антон в деда, солдат! — бодро заявляет отец, но глаза у него беспокойные.
— А ты, солдат, уже прикладываешься?
— Так дочка же приехала, как же… Под такое дело!
— Из стаканов, без скатерти, креста на вас нет. Надолго к нам?
— До завтра.
— Значит, завтра на рыбалку махнем! — подхватывает отец. — Витька, как насчет рыбалки?
Заговорили, заспорили о чем-то, мне непонятном.
— Здравствуй, дочка.
— Здравствуй, мама.
Мама глядит на меня, а я гляжу на маму.
— Все одна кукуешь?
— Все одна, слава богу.
Не верит, что слава богу, глаза печальные.
Мама, ты вовсе не строгая, а самая добрая и понимающая на свете. И тепло от тебя родное, и запах, знакомый с детства. И так бы стоять с тобой, обнявшись, долго.
— Выживу, мама, не бойся.
Не повезло больше Антошке. Единственная рыбка приехала домой в банке, и что самое интересное — живет, плавает по кругу, тычется носом в стекло.
А Антошка спит, усталый и счастливый.
Я прикрыла к нему плотнее дверь и села за телефон. Узнать, что нового в доме.
— Лариска? Привет. Ты одна?
— Валюшка у меня. — Голос у Лариски взволнованный. — Тут такие события, скорей поднимайся.
Поднимаюсь. Валюшка сидит на тахте вся зареванная, под глазом держит рубль, а под рублем — синяк.
— Представляешь! Он ее избил!
— Как тварь! — подхватывает, всхлипывая, Валюшка. — Я прошу: только, пожалуйста, в лицо не бей, как я в саду покажусь? А он… Как тварь!
— А что случилось?
— Приревновал, видите ли, отелло с клюшкой!
— Я ему честно сказала: была на дне рождения, у Лариски можешь спросить, а он…
— Кто тебя за язык тащил? — говорит Лариска.
— Чего же мне было врать, если ничего не было? Он спрашивает: танцевала? Я говорю: подумаешь, всего два раза с одним мальчиком. А он: провожал? Я говорю: подумаешь, всего до остановки, а он… Как тварь! — снова захлебывается Валюшка от этого жалостливого слова.
Я сажусь рядом, глажу ее кудряшки.
— Дура ты у нас, Валюшка. Ты Сашку знаешь, зачем лезешь на рожон? Ври во спасение.
— А еще лучше — бросай его, подонка! — вышагивает по комнате Лариска. — Было бы от кого терпеть. Уже давно ежу ясно, что он как спортсмен не состоялся.
— Я его боюсь…
— Убьет он тебя, что ли?
Валюшка уверенно, почти восторженно кивает:
— Убьет! Ты бы видела, какие у него глаза были! Белые!
— Вообще, такой может убить, — подумав, соглашается Лариска.
— Он столько всего в жизни пережил, у него такой характер взрывной, неустойчивый, — удобнее прилаживая рубль, рассказывает Валюшка. — И столько интриг в команде вокруг него, что он сейчас все может, он… Ой! — вдруг переходит Валюшка на шепот, и глаза у нее от страха округляются. — Это он!
