Наталья Арбузова - Мы все актеры
Потом приехала сестра из Хотькова и Ваню забрала. Поселила жильцов в его квартиру. Жильцы нам с Алевтиной ответили, что он жив, что туда можно звонить, только по междугороднему. Ваня сказал сухо и коротко – здоров, и сразу гудки. Так что мы, жалея денег, это дело прекратили. На бывшей общей Ваниной и Алевтининой работе доподлинно знают, что Ваня еще скрипит. Там по давнему решенью общего собранья акционеров всем ушедшим на пенсию (а на самом деле снова работающим где придется) ежемесячно выплачивают какие-то гроши. Так что мы держим ситуацию под контролем. В общем, на проводе другой человек, уже наполовину отчаливший. А прежний, привязчивый, позарез нуждающийся в нас Ваня вьется поблизости, пробиваясь к нам всякий раз, как только его отпустят из неведомых сфер.
Мы с Алевтиной ковыляем в Переделкине вдоль железной дороги, глядя на белое поле. Проходим мимо еще не совсем облетевшего старого дуба с огромным дуплом, заколоченным листом кровельного железа. Здесь Ваня когда-то подначивал нас ходить босиком по снегу, а сам и не думал. Мы, две голубки, перемигиваемся, снимаем походные ботинки и деревенские носки. Шлепаем по первой пороше и темной прелой листве разбитыми ступнями. Из-за дуба появляется тот, о ком мы думаем. Давится смехом, притопывает огромными резиновыми сапогами с толстой подкладкой из синтетического ватина. Говорит с затаенной нежностью: «Мне с вами хорошо!» Спешащая мимо девчонка в короткой кожаной куртке с удивленьем уставилась на троих рехнувшихся стариков, исполняющих под деревом диковинное pas de trois. Тут на меня находит сомненье: а вдруг она видит pas de deux? Я кричу ей вслед – скажи, сколько нас? «Двое, старая пьянь, - бранится та на бегу, - у меня, блин, в глазах еще не двоится».
Сидим – с кем? с Алевтиной, конечно. На дом-учёновской лыжной базе в Мичуринце. Склонились, пыхтим, шнуруем ботинки. Поднимаем головы, как по команде – Ваня стоит уже готовый. Нелепо одетый, в безобразной жовто-блакитной шапочке. Красивые черты лица уже немного расплылись. Голова Шаляпина на туловище Дон Кихота. Дает нам веселую отмашку и идет к дверям. Лыжи заранее воткнуты в сугроб, чтобы снег не лип. Выходит во двор, склонив голову. Ныряем за ним – его нет. Вышел в другое измеренье. Вот Ванины длинные лыжи торчат из снега, на фоне двух огромных елей в нарядных шишках. Заносим их в дом, ставим между лавкой и скамьей. Уходим вдвоем на десятикилометровую лыжню.
Зима миновалась. Мы, разумеется, с Алевтиной (мы с Тамарой ходим парой) сейчас возле Москвы-реки. По Усовской ветке, хоженной-перехоженной нашей троицей. Поля – непаханы, несеяны – всё равно дымятся. Песчаная почва давно впитала талую воду, и Алевтина чапает разувши – ей только дай. Жаворонки стоят в воздухе, между небом и землей. И наш друг будто с неба упал. Проявился внезапно, освещенный сверху солнцем. Встал столбом посреди дороги, заливается во всё горло: лейся, песенка моя, песнь надежды сладкой… Вдруг поперхнулся звуком и как сквозь землю провалился.
Неделя-другая проходит. Теперь сидим обе-две в овражке под распускающейся березой, на большущем пне, где всегда хватало места троим. Обуваемся, собираясь идти на электричку. С Алевтиной вечно так – разуваться, обуваться… Поём двумя некогда очень хорошими голосами: то было раннею весной, трава едва всходила, ручьи текли, не парил зной, и зелень рощ сквозила. Мягкий тенор присоединяется к нам. Мы подвинулись, дали место худой заднице нашего названого брата. И ручьи текут, и зной не парит, и сквозит зелень рощ.
Едем домой в электричке. Напротив нас, у окна, свободное место. Никто его не занимает – на него потусторонняя бронь. Вот, вот он. Прижался к стенке, подобрал длинные ноги. Смотрит на нас с немым обожаньем. Назябся душой где-то там. А где - рассказать не можно. Подъезжаем. Тестовская. Становится грустен, потом еле виден, и после Беговой окончательно исчезает. Мы встаем, машем в опустевший угол: прощайте, прощайте – пора нам уходить.
Начало лета, у нас, стало быть, с Алевтиной привал над круглым прудом. Это на месте затопленного картофельного поля, близ Барвихи. Она говорит – а слабо тебе залезть на ракиту для меня одной, старой дурочки? Я охотно лезу, это мой обычный цирковой номер. Слезаю – они уж вдвоем заворожённо ждут, как я прыгну с развилки наземь. Алевтина мечтает вслух: в следующий раз пойдем на Москву-реку и будем плавать под мост. Добавляет: ЕБЖ (если будем живы). Ее обычная аббревиатура. Говорит – почерпнула из дневников Льва Толстого. Ваня, услыхавши, погружается в себя. Думает, наверное, о своем новом нездешнем обиталище. Пока что он еще на двух стульях. Мы его не теребим. Переглядываемся – где он сейчас? что там? он слышит райские напевы? или ежится в холодном вихре? Ну что, неделя прошла. Мы с Алевтиной живы. Плывем под мост, по теченью, довольно далеко. Она посередине, я ближе к берегу. А вот и Ванина седая прилизанная голова, промежду нашими. Значит, еще не ушел. Но уже задумывается. Держи ухо востро.
Троица, высоко поставленная церковь звонит. Мы, подруги, идем туда полями, колыша юбками сорную ромашку. Колокола в небе, колокольчики на обочине проселочной дороги. Выбрались на нее. Ну, ну, где Ваня? Только в церкви он к нам присоединился. На полу свежескошенная трава, алтарь в цветах. Кто-то сзади так складно хору подпевал. Обернулись одновременно – он. Дышит нам в затылок. Всё время отвернувшись от алтаря стоять неловко. Когда я во второй раз взглянула, его уж не было.
Июль. В песчаных обрывах ласточки вырыли отверстия. Мы, читай с Алевтиной, премся в самый жар, сминая пыльный подорожник. Топаем на слиянье – Истра впадает в Москву-реку. Там такая струя, что утаскивает - еле выгребешь к берегу. Речная трава треплется бахромой по теченью. Сидим над водой на травянистом карнизе, болтаем ногами, попадая пятками в ласточкины гнёзда. И видим – Ваня идет к нам по берегу, с рассеянным лицом. Увидал, расцвел. Шел, шел – не дошел. Исчез в мареве.
Осень. Желуди под дубами, чуть поеденными гусеницей. Что делаем? правильно, сидим. С нею, с Алевтиной то есть, на стульчиках, прислонясь друг к другу спинами. Нету Вани. Не является больше. Не кружит по воскресеньям над нашими привычными маршрутами. Не ездит в электричке по Белорусской дороге. На его место супротив нас усаживается кто попало. И новая зима, зима без Вани, совсем на носу.
Ну что, после того первого инсульта года ему хватило, чтобы со свету убраться. В январе Алевтина позвонила на ихнюю работу, и ей сообщили новость, уже трехмесячной давности. С кем я стану долгу зиму коротать, с кем я стану тёпла лета дожидать? А как же – с Алевтиной. Летом пойдем снова и снова разучивать полевые пути меж колосьев и трав. Увидим Ваню – далеко впереди, оторвавшегося от нас. Алевтина, ходкая, скоро с ним поравняется. А там и я, младшая, их догоню, и мы уйдем втроем в блёклое от жары небо.
СТАРИК И ГОРЕ
До чего же они все худые – участники войны. Испитой старик, портки висят. У него в Ессентуках лицензия на торговлю скобяными товарами, ларек на рынке. Так уж ему повезло – был с Брежневым под Новороссийском. Его гвозди, шурупы, дверные петли мирно соседствуют с ребристыми тыквами и крапчатой фасолью. Другие, тоже поджарые и загорелые лицом старики вечно толкутся подле его будки. Импровизированный клуб. Глядишь – и веселей. Сейчас приехал в Москву посмотреть кой-какого товару, чего на месте не достанешь. У него раз в году бесплатный билет.
Сын на вокзале его не встретил. Старик немного подождал, потом деловито повесил через плечо сумки с жаренными на сковороде пирогами. Такие же сын скоро привезет с его стариковских похорон. В этом деде, уроженце натеречной станицы, семнадцатого года рожденья – ничего казацкого не заметно. Может, и есть, но так затерлось, что не различишь. Долго и упорно полоскала его жизнь. Вытащил бумажку с адресом. Разглядел хорошими глазами, но разобрать не смог. Попросил молодую девушку, расспросил ее про метро и поехал на неприветливую окраину. Сын только что заимел комнату в коммуналке. Оттягал при разводе у третьей по счету законной жены. Старик знал, что ему определено там недолго пожить. Потом сын пустит квартирантов, как он сам делает в Ессентуках. Сын обитает на одну остановку ближе у четвертой, незаконной жены – адрес на другой стороне. Дед пошевелил мозгами под кроличьей шапкой и послал себя по этому адресу, написанному незнакомой теткой незнакомой четкой рукой.
Так, без мороки, ничего не выходит. Старик проехал на остановку дальше, чем намеревался, и вышел там, где ему предстояло поселиться. Рыжие кирпичные дома с белым узором-бегунком теснились к самой мостовой, будто боялись не попасть, не сесть на невиданный супертранспорт сумасшедшей городской жизни. Фабрики в глаза не лезли, но дышали где-то рядом. Лица у людей были типичные-фабричные. Старик в этом немного разбирался. С пирогами на плече пошел обратно через мост, поверх великого множества железнодорожных путей. Собака увязалась за ним, нюхая промасленную спину. Ушлый, он легко нашел длинный дом на шоссе, зашел с тыла и позвонил в дверь квартиры на втором этаже.
