Сергей Кречетов - Четыре туберозы
Я ЖАЛЕЮ
Я писать о любви не умею, —
Не умею я также рыдать —
То, что теперь я жалею,
Не моею душой отгадать.
Я жалею цветы полевые,
Что под снегом сокрылись давно,
Я жалею, что грёзы ночные
Улетели под утро в окно.
Я тоскую, что небо над нами,
Что не в силах туда я взойти,
Что святыми, живыми цепями
Я прикован к земному пути!
«Слышен звон струны певучей…»
«Мысль изречённая есть ложь».
ТютчевСлышен звон струны певучей,
Мчатся вдаль стихи Баяна:
Их, исторгнув из тумана,
Записал поэт могучий.
Грозно высятся скрижали
О делах былых героев:
Их среди первичных слоев
Из земли мы откопали.
Ряд божественных ваяний
Мы нашли под грудой лавы.
Это гимн для старой славы,
Сон былых воспоминаний…
Только грёзу не запишешь!
Только грёза мчится мимо!
Сон уйдёт неумолимо.
Нет! о них ты не услышишь!
ГРЕХОПАДЕНИЕ
Словно огненные руки
Разверзают эту ночь!
Ангел внемлет стонам муки,
Но не в силах им помочь.
Рай с безверьем сочетая,
Символ Веры продают!
И в церквах, любви не зная,
О любви к святым поют!
И Распятьем, как секирой,
Рубят тёмных прихожан!
Но грядёт, глядите, Сирый
Из далёких, чуждых стран…
Он грядёт в недоуменье,
Слышит грозный звон цепей,
Но в святом преображенье
Недоступен для людей…
«О, дай мне, Демон, мысли чистые…»
О, дай мне, Демон, мысли чистые.
Чтоб я мог Тебя познать,
Чтоб в глаза Твои лучистые,
Я с надеждой мог взирать.
Я словами вдохновенными
Ублажать Тебя хочу
И руками дерзновенными
Затеплю Тебе свечу.
И в безверье — я уверую,
Душу в звуках обрету —
Чрез долину тёмно-серую
Притекаю я к Кресту.
«Ты пред роком смутился…»
Ты пред роком смутился —
Облекается схимой.
Над тобою незримо
Твой Ангел склонился.
Ты с любовью простился,
Ты, любовью томимый.
Над тобою незримо
Твой Ангел склонился.
Ты пред смертью смутился,
Пред желанной, любимой.
Над тобою незримо
Твой Ангел склонился.
ЗАКЛЯТИЕ
Со взором, полным ожиданья,
Я тьму минувшую читал.
Маэстро мёртвых начертанья
В руках кощунственных держал.
Хотел в монашеской латыни
Былые тайны отгадать:
Найти заклятия в святыне.
Хотел я сам маэстро стать!
И звал я демонов сурово,
Я заклинал их, я молил,
Я плакал и смеялся снова —
Себя им в жертву приносил.
Но нет, они людей забыли,
Они не делят наши дни!
Ведь их живых мы схоронили
И погасили мы огни!
«Скажи мне, Бездольный…»
Скажи мне, Бездольный,
Где Образ ликующий?
«То звон колокольный,
О Правде тоскующий».
Скажи мне, Бездольный,
Где свет Нарождающий?
«То звон колокольный,
К любви призывающий».
Скажи мне, Бездольный,
Где мир умирающий?
«То звон колокольный,
Любовь обвиняющий…».
ГИМН
Это утро — сна преддверье,
Сна предвестника спасенья.
О, покиньте лицемерье:
К небесам летят моленья!
Это утро — сна преддверье,
Сна могучего целенья.
«О, уверуйте в безверье!
О, воздайте Мне моленья!»
«С грядущими безднами…»
С грядущими безднами,
Туманных, предвечных миров,
В жилище свободных богов,
С мечтами созвучий надзвездными —
Я слиться готов!
О, дайте порфиру учителей
Забытому другу рабов,
Забытых, нездешних миров,
Работу святых Небожителей —
Я ею облечься готов.
О, дайте сандалии нежные,
Созданье грядущих врагов!
Я слышу пророческий зов,
Я вижу равнины безбрежные.
Пойти я готов!
НА ПОЛЕ
Ушёл я от них!
Было душно и тесно.
Грёзы существ неземных
Были под властью гордыни телесной.
Ушёл я от них!
Поле предстало в широком просторе.
В душе моей ужас затих,
И шёл я, духовным властителям вторя.
Я шёл по пустыне, и было темно,
А сердце моё освятилось.
За мною мерцало палатки окно,
И слов трепетанье едва доносилось.
И дальше я шёл,
И было темно, безысходно.
За мною звучал произвол
И меркнул в пустыне свободной.
Я замер, потух, как свеча,
И пал на колени, вдыхая пустыню.
Молитва моя была горяча.
Я землю лобзал, как святыню…
ДРЕВНЕЕ ЗАКЛЯТИЕ**
Тебя со мною нет.
Но вечно ты со мною.
Гляжу за тонкой пеленою,
Где потухает слабый свет,
Твои я вижу силуэты,
Твои мне слышатся ответы.
Меня не знаешь ты,
Но рядом я иду с тобою;
Покровы нежной темноты
Нас окружили тканью голубою.
И знаешь ты, что рядом
Иду с тобой, — ласкаю взглядом.
И в темноте — боишься ты!
Зовёшь меня стыдливо:
Во власти ты моей мечты,
В власти тени горделивой[108].
А поцелуй мой нежный
Дарует сон тебе мятежный!
И днём ты не одна.
Ты днём с моей мечтою. —
Ты утомлённа и бледна
В борьбе с телесной чистотою.
Ты ночи ждешь так страстно
И тьмы великой, своевластной.
Ты знаешь — я с тобой
И ты со мной навечно;
И голос нежно-голубой
Зовёт нас к радости беспечной;
Во власти духа ты, и — знай,
Я дух молитв — бессмертный Адонай.
ПРИШЛЕЦ
Громадное чёрное тело приближалось к земле, и на земле стало темно. Только иногда голубовато светящиеся искры пронизывали мрак, и быстро неслись куда-то вдаль, и там умирали.
Жители земли, — люди, никогда не видавшие темноты, боялись её. Они укрылись в свои норы, и зажгли в них тела растений, и, глядя на медленную их смерть, надеялись на жизнь.
Вершина высокой горы осветилась ярко-бело.
Вниз медленно спускался усталый человек. На нём были светящиеся лохмотья. Он пришёл к людям и просил у них пищи и права жить всегда на высокой горе. Они дали ему риса и проводили его на высокую гору. Там они построили из камней и земли нору для него.
И он стал там жить, никогда не сходя вниз к людям. Они его спросили, что он будет делать один на горе. «Думать о Боге» — ответил он и удалился в свою нору, а люди пошли к себе вниз.
Стало опять светло!
Все видели свет и радовались на него.
К одинокому никто не входил. Иногда, когда вечером было особенно чистое небо, они могли видеть одинокого, сидящего на скале. Он сидел на ней часы, дни, недели, не двигаясь с места.
Он думал о Боге.
Иногда рядом с ним чернел на светлом небе громадный медведь, который тоже сидел, не двигаясь, и тоже думал о Боге. Иногда к одинокому с кружительной выси небес опускался огромный сизый орёл, садился ему на плечо и застывал надолго и тоже думал о Боге.
И так шли года, а за ними века.
Люди сильно поумнели и научились даже говорить со звёздами. А звёзды бывают разные: одни тепло светятся на небе и думают о Боге; другие же, яркие, горячие, мало думают и хотят испытать всё сами. Они сперва узнают, а потом думают. Они часто опускаются до самой земли и смотрят, что там творится, или же войдут в сердце человеческое и зажгут в нём томление к надзвёздному миру.
