Ульяна Гицарева - Хач
Второй. Ты дома?
Первый. Да, у нас уже двенадцатый час ночи. Конечно, дома.
Второй. А я нет.
Сцена пятая
Свободная граница
Окрестности Сочи, недалеко от границы с Абхазией. Черное смородиновое небо, яма. На дне ямы, прижавшись щекой к стене, сидит Мансур.
Голос Тамаза (сверху, почти шепотом). Брат? Ты где, брат?
Мансур поднимает голову, вглядывается в черноту.
Это Тамаз. Это я, брат. Ты здесь?
Мансур. Я в яме. Глубоко. Прыгай. Я один, не бойся.
Тамаз прыгает, не глядя, чуть ли ему не на голову. Они валятся в разные стороны, стонут от боли.
Ты сказал: «Беги, я догоню». Я в сторону Сочи и побежал. Ты где ходил? Тебя столько нет, я испугался и спрятался. Они за тобой идут?
Тамаз. Не, пограничник не уйдет с места, им на граница стоять нада. Нада паспорты у всех смотреть. У них Олимпиада, хорошо охранять хотят. Они нам пакеты с порошок подкинули, у них план. По план надо посадить кого-то.
Мансур. Тебе порошок пограничник подкинул? Почему тебе? Ты же их! Ты – абхаз! У тебя же паспорт есть! Тут же Абхазия – Россия, свободная граница, кроме паспорт, ничего не нада.
Тамаз. Тут недавна свободная граница, раньше, когда Ельцин был, мужчинам абхазам нельзя была в Россия. Никак вообще, только женщин наших брали, нас нельзя. Ельцин с грузин Шеварнадзе дружил. Грузин изморить нас хотел, так бил, чтоб никуда не сбежать.
Мансур. Когда это было? Ты маленький был, меня не был. Теперь зачем так?
Тамаз. А теперь свобода. Теперь нада показать, что границу хорошо охраняют, нада ловить кого-то. Сегодня русский на границе стоит, он мотоцикл не пустил. Ты когда побежал, он сказал: «В седле, в колесах… везде наркота». Весь мотоцикл поломал, наркотик не нашел. А раз поломал ни за что, он мне целый мотоцикл должен. А у него нету, вот он порошок и подкинул. Я говорю: «Отпусти, брат, пока никто видит. Ты наврал, я прощу тебя, денег дам, только пусти. Тут же братья у меня, все… вся Абхазия, все узнают. Обида будет». Он говорит: «Беги, пока не видят. А увидят – я в тебя стреляю. Не сердись». Я и побежал.
Мансур. А может, ты сейчас соврал? А может, был наркота? А может это твоя семья порошок подкинул, чтобы ты его в покрышка пронес через граница?
Тамаз. Ты заткнись, а? Это семья! Не мог абхаз абхаза подставить! Я видел, это пограничника порошок.
Мансур. А может не семья подставить? Может, ты сам?
Тамаз. Ты сдурел? Меня замели, тебя замели. Зачем мне так?
Мансур. Не знаю.
Тамаз. Я же сейчас больше тебя рисковал. Я ж вперед тебя пропустил и сказал: беги. А если думаешь, я тебя бы тут кинул, то ты… ты… вообще… пес…
Мансур. Ладно, ладно. Я верю тебе, брат… Деньги он все взял?
Тамаз. Взял. Карманы выверну, хочешь?
Мансур. Выверни… Да, вижу, вижу. Убери.
Освещается небо, слышен звук выстрелов. Мансур и Тамаз прижимаются к стенкам ямы, задыхаясь от страха. Вдали раздаются крики большой толпы.
Прощай, Тамаз. Прости меня, не верил тебе!
Тамаз. Прощай, брат.
Еще один залп, и черном окошке неба над ямой вздымаются огни фейерверка.
Мансур. Тамаз, это не стреляют! Это ферверк! Фер-верк! Праздник! В Сочи праздник! Это не нас убивать!
Они сползают по стенкам на землю, закрывают головы руками, молчат какое-то время.
Тамаз. Так нельзя. Нада петь.
Мансур. Не нада петь, услышат, на граница за наркотики заберут.
Тамаз. Нада петь песню ранения. Когда абхаза ранят пулей, и ему нада вынуть ее кинжалом, ему нада петь песню ранения – и боли нет, страха нет.
Мансур. Я не знаю такая песня.
Тамаз. И я не знаю.
Мансур. А кто знает?
Тамаз. Невеста моя знала. А теперь никто не знает.
Мансур. Как никто? Невеста есть.
Тамаз. Нет уже невеста.
Мансур. Как нет? Ты говорил есть. Врал?
Тамаз. Врал.
Мансур. Зачем так?
Тамаз. Так веселее.
Мансур. А где невеста?
Тамаз. В Россию уехала, работать, и нет больше. В тюрьме, наверно. Или убили.
Мансур. Ну ты… (Пауза.) А крест она тебе дарила?
Тамаз. Нет, это я ей дарил. Хотел подарок сделать. Денег нет. А в Пицунда много людей гулять, купаться приезжают. Я там ходил, искал, может, в галька потеряет кто кольцо. Жениться хотел, предложение делать. А нет кольца. Нашел крест на цепочка. Подарил ей, сказал: «Носи так, потом отнесем кузнецу, расплавим, кольцо будет». Она прятала, но носила. А денег все нет, ее в Россию отправили работать. Мы прощались. Она говорит: «Нечего подарить на память тебе. Вот я крест носила, теперь ты носи». И уехала. Больше пяти лет нет.
Мансур. Может, хорошо все, может, русский нашла, вот и пропала.
Тамаз. Нет, она б родителям сказал. А так, значит, совсем нет.
Мансур. А может вас Аллах за крест наказал?
Тамаз. Это жизнь, ты Аллах не поминай. Ну… пошли? Нада через Сочи за ночь пройти, а потом дальше.
Мансур. Так ты домой не идешь?
Тамаз. Как домой идти? Мотоцикл пропал, денег нет. Домой идти, их еду есть, не пойду. Нада работать.
Мансур. Подсадишь? Я падал, руку поранил. Сам не вылезу.
Отрывок из интервью
Первый – второе лицо единственного числа.
Второй – дедушка первого.
Первый. Ты же на границе служил?
Второй. Так точно, на советско-турецкой, с тысяча девятьсот пятидесятого по пятьдесят третий год. И отмечаю это до сих пор каждый год в День пограничника. И между прочим, если меня с этим днем не поздравляют, считаю сие личным оскорблением.
Первый. Извини.
Второй. Извиню.
Первый. Ты считаешь себя националистом?
Второй. Безусловно, нет. Я просто терпеть не могу черных.
Первый. Но в Советском Союзе в тебе же должны были воспитать толерантность?
Второй. Вот тебе нравится соседский кот Уктус?
Первый. Нет.
Второй. А он от этого не перестает быть соседским. И ты при бабе Томе всегда этому коту улыбаешься во имя мира во всем мире. Более того, еще и говоришь: «У-у! Какой мордастый!».
Первый. То есть на самом деле все друг друга не любят?
Второй. На самом деле Уктус и правда, мордастый. А еще это вопрос не крови, а памяти. Насколько сильно в тебе жива память стоящих за тобой поколений. Вот ты можешь с разгону назвать годы русско-турецкой войны?
Первый. Нет. Могу Первой и Второй мировой.
Второй. Вот. А ведь она была. И там тоже умирали русские, и твои родственники в том числе. Но это, кажется, так давно было, будто и не с нами. И можно без зазрения совести ездить к ним отдыхать, носить футболки с их проклятым турецким флагом в огород. И если бы твоя бабушка не ругалась выражением «турок беспутный», вместо «дурак» или «идиот», так же как ругалась ее мать, а до этого мать ее матери, а я бы не служил на русско-турецкой границе, то можно было бы сказать, что памяти в нашей семье об этой войне нет. Но именно в нашей есть. И я черных терпеть не могу.
Первый. Ну так и до татаро-монгольского ига мы договоримся. Как ты к ним относишься?
Второй. Татары так в нас намешались, что я одно могу сказать: татаро-монголы захватили Русь только потому, что она им очень нравилась. Что Руси, как женщине, должно быть приятно. Но это опять же флер прошедших веков и нашей забывчивости.
Первый. Получается, что любить можно только тот народ, который не претендовал на территорию твоего народа?
Второй. Я тебе, как пограничник, скажу – да. А как дед я тебе скажу: когда ты любишь свой народ и страну, уверен в них, то и в конфликты ты не полезешь. Ни из зависти, ни от жадности. А если ты в конфликты не лезешь, то какая разница как ты к кому относишься. Вот живете вы с Уктусом безмятежно: он знать не знает, что ты его не терпишь, а ты, между прочим, знать не знаешь, что и он не терпит тебя.
Сцена шестая
Хорошая рыба туземцам нужна
Австралия. Небольшая комната в съемном доме для гастарбайтеров, темная, с окошком под самым потолком. Прямо на полу огромный матрас, в углу стул, на котором свалена одежда. Больше ничего не поместилось. Катя сидит на углу матраца и бинтует руку. Входит Себастьян.
Себастьян. Рука?
Катя. Краем мусорного бака порезалась.
Себастьян. Есть новости?
Катя. Нет, я просмотрела все газеты и сайты. Репетитор никому не нужен.
Себастьян. А клининг?
Катя. Тоже.
Себастьян. Это плохо. (Садится на другой край матраса спиной, включает ноутбук.)
