Юджин О'Нил - Хьюи[Hughie]
Эри (смотрит на него и говорит язвительно). Послушай моего совета, приятель, и никогда не покупай опия, ты и так вроде как опоенный.
А НОЧНОЙ ПОРТЬЕ мысленно продолжает разговор с пожарным. «То есть разгореться вовсю, чтобы к чертовой матери спалить до основания весь город?» — «Очень жаль, брат, но навряд ли. Слишком много тут камня и стали. Что-нибудь да останется». — «Да, боюсь, что ты прав. Слишком много камня и стали. Но я и не надеялся. На самом-то деле мне все равно».
(Махнул на него рукой и опять делает попытку оторваться от стойки, крутя в пальцах ключ, словно это амулет, который поможет ему освободиться.) Ну, я на боковую. (Но так и не может сдвинуться с места, — уныло.) Господи, тоска какая! Был бы здесь сейчас Хьюи. Ей-богу, был бы он, я бы ему такого наплел, у него глаза бы на лоб полезли. Простофиля — чем круче загнешь, бывало, тем он охотнее верил. Считал, что игра — это романтика. Я думаю, я для него был как бы герой его мечты, таким ему хотелось быть самому, если бы хватило духу попробовать. Он, наверно, жил вроде как двойной жизнью, когда слушал мои россказни про выигрыши и кутежи. Если подумать, так выходит, он даже и жену, можно сказать, обманывал, переживая за меня и моих бабешек. (Усмехается.) Потому небось он и любил меня, а? И сколько я ни нахвастаю, он все проглотит, чем больше, тем ему даже лучше. Поначалу-то я с ним стеснялся. Особенно не врал, ну, не больше, чем всякий, кто вздумает трепаться про выигрыши и баб. Потом вижу, ему мало, а каким же тетерей надо быть, чтобы не пуститься во все тяжкие, когда просит человек? Ну, и пошло, какую девку ни подцеплю, они у меня все становились красотками из мюзик-холла, Хьюи особенно нравилось, чтобы из мюзик-холла. Ему хотелось, чтобы я был вроде шейха Аравийского или кого там еще, чтобы какая блондинка меня ни увидит, сразу копытца кверху. Ну, а мне не жаль, я пожалуйста. И про ставки тоже такого ему, бывало, нарасскажу. Я, мол, потому и останавливаюсь в этой гостинице, что не хочу деньги транжирить иначе как на игру. Игра для меня вроде наркотика, так я ему расписывал, я теперь уже бросить не в силах. А он верил. Еще ему нравилось думать, будто я замешан в подпольных махинациях. Он считал, что гангстеры — это романтика. Ну, я и травил ему, будто бы раньше и грабежами баловался. Врал, что знаком со всеми заправилами. Я и правда их многих знаю, так, шапочное знакомство, я им «здорово», и они иной раз в ответ поздороваются. Кто их не знает, если ошиваешься на Бродвее и по пивным? Я, бывает, у них на побегушках мотаюсь, подрабатываю доллар-другой, но только я смотрю в оба, чтобы не оказаться замешанным, где жареным пахнет. А Хьюи нравилось думать, что меня с Ходулей-Брильянтщиком водой не разольешь. Я и тут ему — пожалуйста, наговорю с три короба. Чего только не навру для его удовольствия. (Деловито). Ты не думай, приятель, не все было вранье, что я ему плел. Про игру, например, я правду рассказывал. Разные удивительные случаи с большими ставками и богатыми выигрышами, они действительно все были на моей памяти. Только не со мной, как я ему представлял. Ну, может, бывали раза два и со мной когда-то давным-давно, когда у меня шла полоса удач и я ходил весь в долларах, покуда не спустил их до последнего. (Замолкает, чтобы глубоким вздохом помянуть славные денечки, которые были — или не были? — когда-то, потом задумчиво продолжает.) Д-да, а Хьюи все заглатывал, как утиный супчик или пилюлю героина. Слушал — и вместе со мною все переживал, всюду бывал, жил яркой жизнью. (Усмехается, потом серьезно.) И знаешь, мне от этого тоже было хорошо, по-своему. Нет, правда. Я начинал видеть себя его глазами. Иной раз возвращаюсь сюда без гроша в кармане, настроение паршивое, впору на брюхе ползти, и вот уж, глядишь, у меня денег куры не клюют, потому как я только что сорвал куш на скачках. Конечно, я понимал, что все это сказки. Не такой уж я придурок. Ну и что? Хьюи слушал и радовался, и вреда никому не было. А если на Бродвее вдруг упадут замертво все, кто любит сам себя сказками морочить, то на обоих тротуарах не останется, пожалуй, ни живой души. Ведь правда, Чарли?
ЭРИ снова искательно смотрит на НОЧНОГО ПОРТЬЕ, забыв прежние обиды. Но у того лицо тупо напряженное, он ищет, к какому бы звуку в ночи пристроиться мыслями, да только на город почему-то спустилась небывалая и грозная тишина, и вот он оказался в гостинице, навеки прикованный к своей стойке и бодрствующий, когда весь мир спит — кроме 492-го, который никак не уйдет к себе и никак не уймется, а все говорит и говорит, и от него некуда деться.
Ночной портье (глядит сквозь ЭРИ остекленелыми глазами и говорит, почтительно заикаясь). П-правда?.. Боюсь, что я не совсем… Что правда?
Эри (безнадежно). А, ничего, друг. Просто так.
ЭРИ опускает взгляд в пол. Он так расстроен и подавлен, что даже перестал поигрывать ключом. А ПОРТЬЕ все еще не может мысленно вырваться отсюда, потому что город безмолвствует, и ночь смутно напоминает о смерти, и ему немного страшновато, и ноги теперь, когда он опомнился, болят — сил нет, но все-таки это не оправдание, чтобы отступаться от правила, согласно которому постоялец всегда прав. «Нужно было отнестись к нему внимательнее. Все-таки общество. Человек жив и бодрствует. С его помощью легче было бы перемочься до рассвета. О чем он тут толковал? Хоть что-то да должен был я расслышать». Ночной портье морщит потный лоб в попытке припомнить о чем только что шла речь. ЭРИ, между тем, возобновляет свой рассказ но теперь уже вовсе не надеется на слушателя, просто говорит сам себе.
Я по лицу Хьюи видел, что с ним — все, даже когда его еще не положили в больницу. Такие же лица бывали у парней, которые знают, что их накрыли, еще до того, как за ними пришли. Навестил его в больнице пару раз. Первый раз жена там его была, поглядела на меня зверем, но Хьюи изобразил улыбочку и спрашивает: «А, Эри, здорово, ну как твои стригунки себя ведут?» Я вижу, он ждет, чтобы я наврал ему чего-нибудь для бодрости, но жена влезла, он, мол, очень слаб, ему, мол, вредно возбуждаться. Хотелось мне ей сказать: «Здешние доктора, видать, понимают, что к чему — посадили тебя тут, а уж с тобой-то он возбуждаться не будет». А второй раз меня к нему не допустили. Это уж перед самым концом. Я и на похоронах тоже был. Никого не было, только два-три жениных родственника. Мне даже жалко ее стало. Такая страшная, впору самой в гроб. Детишки ревут. И ни букетика, только пара паршивых искусственных венков. Совсем никудышные были бы у бедного Хьюи похороны, если бы не мои цветы. (С гордостью.) Шикарные, ты бы посмотрел, то-то бы глаза вытаращил! Сотню зелененьких выложил, без шуток. Эдакая большущая подкова из красных роз. Я знал, что Хьюи понравилась бы подкова — вроде как бы он лошадником был. А наверху синими незабудками выведено: «Прощай, старый Друг». Хьюи нравилось представлять, что он мне друг. (Добавляет печально.) А он и был мне друг, хоть и не кумекал ничего в нашем деле.
Замолкает, его притворно невозмутимая физиономия записного игрока выражает неприкрытую, беспросветную тоску, точно мордочка мартышки на плече у шарманщика. А на улице длится гнетущая неестественная тишина и вторгается в неубранный, пустой вестибюль гостиницы. НОЧНОЙ ПОРТЬЕ в душе трепещет перед нею, он рад бы спрятаться за стойку, и ноги болят — сил нет. У него есть только одно спасение: зацепиться мыслью за что-нибудь из того, что говорит 492-й. «О чем он тут рассказывал? Я, кажется, стал сдавать. Раньше я всегда умел, не слушая, хоть что-то услышать, а вот теперь, когда мне так нужно… Вспомнил! Об игре он толковал все это время. А меня как раз она всегда интересовала. Может быть, он даже профессиональный игрок. Вроде Арнольда Ротштейна».
Ночной портье (вдруг выпаливает с каким-то лихорадочным, почти правдоподобным оживлением). Простите меня, мистер… то есть Эри, я вас правильно понял, что вы — профессиональный игрок? А вы случайно не знакомы с Арнольдом Ротштейном? Это — большой человек.
Но теперь ЭРИ его не слышит. А НОЧНОМУ ПОРТЬЕ больше уже не страшны угрозы безмолвия и ночи, его мысли поглощены этим идеалом блеска и славы, Арнольдом Ротштейном.
Эри (тоскливо, с надрывом). Черт, как бы мне хотелось, чтобы Хьюи был сейчас здесь! Я бы ему рассказал, что будто бы выиграл десять тысяч на скачках и десять тысяч в покер и еще десять в кости! Что будто я купил спортивный «мерседес», у которого верх на блестящих таких трубочках. И что будто уложил в постель трех цыпочек из мюзик-холла, двух блондинок и одну брюнетку…
А НОЧНОЙ ПОРТЬЕ размечтался, и восторженное преклонение перед героем преобразило его прыщавую физиономию. «Арнольд Ротштейн! Вот это человек! Я читал о нем в одном журнале. Он ставит на что угодно и чем больше, тем вернее выигрывает. Там написано, что он не садится за покер, покуда цена самой маленькой ставки — одной белой фишки — не дойдет до ста долларов. Вот это — да! Было бы у меня столько денег, чтобы сыграть с ним хоть один раз! Последний банк, все уже отвалились, кроме него и меня. Я бы сказал: „Ну, что ж, Арнольд, даешь игру без потолка“, — и назначил бы пять тысяч, и он бы открылся, а у меня — ройял флэш против его четырех тузов! И я б тогда сказал: „Ладно, Арнольд, я парень не злой, дам тебе еще один шанс. Удвоим — и еще по карточке. Только по одной. Хочу, чтобы быстро оборачивался мой капитал“. Кинули — а у меня туз пик, и снова моя взяла». Блаженное видение застит взгляд его пустых, запавших глаз. Он словно святой праведник, только что получивший назначение в райскую обитель. Молчание прерывает ЭРИ. Он говорит с горьким безнадежным вздохом.
