Леонид Филатов - Свобода или смерть: трагикомическая фантазия (сборник)

…Вот впереди, других сминая,
Сосредоточенно смурная
Несется лошадь, чуть дыша!
Она летит по чьим-то судьбам,
И дребезжит ларьком посудным
Ее усталая душа…

А некто, толстый и вспотевший,
Азартно машет тюбетейкой:
Мол, кто же первый, как не ты!.
Толпа и впрямь теряет шансы,
И разверзаются, как шахты,
До легких высохшие рты.

Она не знает, эта лошадь,
Зачем ей нужно облапошить
Своих зачуханных подруг,
Одно известно ей покуда:
Необходимо сделать чудо —
И дотянуть последний круг!..

…Люблю пустые ипподромы,
Когда неспешны и подробны
Они вершат свои дела…
Жокей расседлывает лошадь
И тихо, чтоб не потревожить,
Снимает нимб с ее чела…

Разбойная пирушка,
Измятая подушка, —
Случайная подружка
Уснула, как сурок…
И с первыми лучами —
С котомкой за плечами —
В тревоге и печали
Ты выйдешь за порог!..

Ать-два!
Ать-два!
Ать-два!

Капрал тебе, бедняге,
Поднес ведерко браги,
Перо и лист бумаги, —
Адье — и был таков…
А утром — взятки гладки,
Печать — и все в порядке,
И ты уже в десятке
Таких же дураков!..

Ать-два!
Ать-два!
Ать-два!

И нет к семье возврата,
И нет к стрельбе азарта,
Сегодня жив — а завтра
Сколачивают гроб…
В казарме ждут к обеду,
И ты кричишь: приеду! —
И в полдень, в ту же среду
Получишь пулю в лоб!

Ать-два!
Ать-два!
Ать-два!

Ты не веришь в таинственность радуги
И загадок не любишь совсем.
Ты сегодня сказал мне, что яблоки —
Это тот же коричневый джем.

И глаза у тебя улыбаются,
И презрительно морщится нос.
Ведь у взрослых ума не прибавится,
Если к ним относиться всерьез.

Ты не числишься в сказочном подданстве
На седьмом от рожденья году.
Это яблоко — самое позднее
Из оставшихся в нашем саду.

Это яблоко — солнечной спелости,
Как последний счастливый обман,
Дарит Вашей Взрослеющей Светлости
С уважением — Ганс Христиан.

…А началом явился испуг
От нечаянно хрустнувшей ветки…
И дремучий немыслимый звук
Шевельнулся тогда в человеке…

Человек начинал говорить!..
И не в силах бороться с искусом
Обнаружил великую прыть
В овладении этим искусством.

Он придумывал тысячи тем,
Упиваясь минутным реваншем.
Говори-и-ть! — А о чем и зачем —
Человеку казалось неважным.

Он смолкал по ночам, но и тут —
Что ни утро — в поту просыпаясь,
Он пугался безмолвных минут
И ничем не заполненных пауз.

Но однажды случилась беда:
Он влюбился и смолк в восхищенье.
И к нему снизошла немота
И свершила обряд очищенья.

Он притих, и разгладил чело,
И до боли почувствовал снова
То мгновение, после чего
Станет страшно за первое слово…

Белым-бело! — И в этом белом гимне
Явилась нам, болезненно остра,
Необходимость тут же стать другими,
Уже совсем не теми, что вчера.

Как будто Бог, устав от наших каверз,
От ссор и дрязг, от жалоб и нытья,
Возвел отныне снег, крахмал и кафель
В разряд святых условий бытия.

И вдруг шаги и разговоры стихли,
И тишина везде вошла в закон
Как результат большой воскресной стирки
Одежд, религий, судеб и знамен.

В степях Аризоны
В горячей ночи
Гремят карабины
И свищут бичи.

Большая охота.
Большая беда.
Несутся на запад
Бизоньи стада.

Их гнали, их били,
Их мучили всласть —
Но ненависть к людям
Им не привилась.

Пусть спины их в мыле
И ноги в крови —
Глаза их все так же
Темны от любви.

Брезгливо зрачками
Кося из-под век,
Их предал лукавый
Изменчивый век.

Они же простили
Его, подлеца,
Как умные дети —
Дурного отца.

Какое же нужно
Испробовать зло,
Чтоб их отрезвило,
Чтоб их проняло,

Чтоб поняли черти
У смертной черты,
Что веку неловко
От их доброты!..

Бонжур, месье! Ну вот я вышел,
Покинув праздничный обед.
В одной руке — кулечек вишен,
В другой — нескромный пистолет.

А день прекрасен и торжествен,
И нам стреляться — неужель?
Прошу прощения у женщин
За эту глупую дуэль.

Друзья не крикнут мне: куда ты?
Они суровы и честны.
И нервно стынут секунданты,
И громко тикают часы.

И жизнь моя уже конкретна
Для пистолетного огня,
И санитарная карета
За поворотом ждет меня.

И вскоре медики измерят
Мое холодное чело,
И жизнь тихонько мне изменит —
Но не изменит ничего.

Когда б вернул мне жизнь Всевышний
И вновь вручил мне пистолет, —
Я б точно так же лопал вишни
И целил — просто в белый свет!..

…А здесь ни наводненья, ни пожара,
И так же безмятежна синева,
И под конюшни отдана хибара
С заносчивым названьем «Синема».

О милый городок счастливых нищих,
Здесь жизнь всегда беспечна и легка!
И вдруг — печаль в распахнутых глазищах
Молоденькой жены зеленщика…

За кем бегут мальчишки и собаки,
Куда они спешат в такую рань? —
Столичный клоун в белом шапокляке
Опять приехал в вашу глухомань!

Не ты ль его когда-то целовала —
С ума сойти! — и, кажется, при всех!
Должно быть, не одна провинциалка
Отмаливает тот же самый грех…

Как ты была тогда неосторожна,
Как ты неосмотрительна была!..
Тебе его хохочущая рожа
И год спустя по-прежнему мила.

На нем все тот же фрак и та же пудра,
И он все так же нравится толпе…
Но — дурочка! — опять наступит утро,
И он уйдет, не вспомнив о тебе.

А утро будет зябким, как щекотка,
И заорут над ухом петухи.
И будут нам нужны стихи и водка.
Стихи и водка. Водка и стихи.

Гляди, а твой супруг, смешон и жалок,
Сейчас преподнесет ему цветы!
Похоже, что мужья провинциалок
Искусство ставят выше суеты…

Давай поглядим друг на друга в упор,
Довольно вранья.
Я — твой соглядатай, я — твой прокурор,
Я — память твоя.

Ты долго петлял в привокзальной толпе,
Запутывал след.
Ну вот мы с тобою в отдельном купе,
Свидетелей нет.

Судьба мне послала бродить за тобой
До самых седин.
Ну вот мы и встретились, мой дорогой,
Один на один.

Мы оба стареем: ты желт, как лимон, —
Я лыс, как Сократ.
Забудь про милицию и телефон,
Забудь про стоп-кран.

Не вздумай с подножки на полном ходу
Нырнуть в темноту.
Мы едем с тобою не в Караганду
И не в Воркуту.

Чужие плывут за окном города,
Чужие огни.
Наш поезд отныне идет в никуда,
И мы в нем одни.

…Как жутко встречать за бутылкой винца
Синюшный рассвет
И знать, что дороге не будет конца
Три тысячи лет…