Федор Сологуб - Собрание пьес. Книга 2
Анна Сергеевна. Ах, не говорите про эти объявления… Вообразите, даже амуниции нет.
Лиза. Мама, что ты говоришь…
Анна Сергеевна. Просят, чтобы с собою солдатики сапоги приносили. Несчастные люди… Опять будет, как в японскую войну.
Лиза. Мама, ты жена военного, а рассуждаешь совсем как ничего не понимающая.
Анна Сергеевна. Ты много понимаешь… Ты бы посмотрела на запасных, — у них у всех сон сем сумасшедшие глаза…
Лиза. Ну, этого я ни у кого не видела… И отче го это женщин на войну не берут… Ведь были же в древности амазонки… О, с какою бы радостью я пошла воевать против этих жестоких пруссаков…
Козовалова. Была и у нас девица-кавалеристка Дурова.
Анна Сергеевна. Она у меня патриоткой оказалась…
Козовалова. Да как же иначе… Германцы всех против себя озлобили, мы все патриотками стали. Сегодня утром в теплых ваннах я говорю банщице: смотрите, Марта, когда придут немцы, так вы с ними не очень любезничайте. Она как рассердится, бросила шайку, говорит: «Да что вы, барыня. Пусть только сунутся, — да я их кипятком ошпарю»…
Анна Сергеевна. Ужас… Ужас…
Лиза (Козоваловой). Мне перед Паулем как-то стыдно.
Козовалова. Почему, деточка?
Лиза. Он меня любит. А я, — что ж я? Смеялась над ним. Прыгала, как обезьянка, и смеялась. Он пойдет сражаться. Может быть, умрет. Когда будет ему тяжело, кого он вспомнит, кому шепнет: «Прощай, милая»?
Козовалова. Вспомнит русскую барышню.
Лиза. Чужую, далекую… Ах, зачем мы так далеки от тех, кто так сильно, просто и верно чувствует, думает, живет?
Анна Сергеевна. Ужас, ужас… Вы посмотрите, у них у всех безумные глаза. Они знают, что их всех убьют.
Лиза. Ну что ты, мама… Где ты это видишь? Все они идут с одушевлением. Такой подъем духа, — разве ты не видишь?
Анна Сергеевна. Крепятся, не показывают.
Лиза. Нет, мама, они не думают о смерти. А если и думают, так на миру и смерть красна.
Анна Сергеевна. Опять этот эстонец…
Лиза. Послушайте, Пауль, подойдите ко мне на минутку.
Пауль. Ничего не бойтесь, Лиза. Пока мы живы, мы немцев далеко не пустим. А кто войдет в Россию, тот не обрадуется нашему приему. Чем больше их войдет, тем меньше их вернется в Германию.
Лиза. Пауль, милый Пауль, когда смотришь на всех этих храбрых людей, то разве можно бояться? Но я о другом хочу вам сказать. Милый Пауль, не смейтесь надо мной, — я сама знаю, что теперь не время говорить о себе.
Пауль. Лиза, как вы можете это думать? Когда вы говорите, в моей душе точно музыка.
Лиза. Пауль, вы не думайте, что я только смеюсь и болтаю. Я так поняла вашу душу в эти дни, и так мне стало сразу и стыдно, и хорошо. Милый, в эти дни я вас полюбила.
Пауль. Лиза, милая…
Лиза. Я пойду за вами.
Пауль. Ваша мама…
Лиза. Бог ее сохранит. Меня возьмут в сестры милосердия. И я выпрошу, чтобы меня послали поближе к вам.
Пауль (целуя ее руку). Милая, милая…
Говорят тихо и нежно.
Анна Сергеевна. Какие нежности с эстонцем… Он Бог знает что о себе вообразил. Можете представить, — целует руку, точно рыцарь своей даме…
Лиза. Мама, поди-ка сюда…
Козовалова. А нашему эстонцу очень к лицу воинственное воодушевление. Смотрите, какой красавец, точно рыцарь Парсифаль.
Анна Сергеевна. Ну уж и красавец… Ну, что, Лизонька?
Лиза. Вот мой жених, мамочка?
Анна Сергеевна. Лиза, побойся Бога… Что ты говоришь…
Лиза (с гордостью). Он — защитник отечества.
Анна Сергеевна. Такое ли теперь время… Об этом ли ему надо думать?
Пауль. Анна Сергеевна, я не хочу пользоваться минутным порывом вашей дочери. Она свободна, но я никогда не забуду этой минуты.
Лиза. Нет, нет, милый Пауль, я люблю тебя, я хочу быть твоею… (Бросается к нему на шею, обнимает его крепко и рыдает.)
Анна Сергеевна. Ужас… Ужас… Но ведь это же чистая психопатия…
Катя. Лиза, ты молодец, поздравляю тебя. Ты сделала хороший выбор. И правда, в наши дни надо забыть все разделения, надо быть всем вместе, и мы победим.
Лиза. Пауль, мы победим, правда?
Пауль. Победим, Лиза. С нами Бог, и мы победим.
Катя. Слушайте… (Поет).
На начинающего Бог!
Вещанью мудрому поверьте.
Кто шлет соседям злые смерти,
Тот сам до срока изнемог.
На начинающего Бог!
Его твердыни станут пылью,
И обречет Господь бессилью
Его, зачинщика тревог.
На начинающего Бог!
Его кулак в броне железной,
Но разобьется он над бездной
О наш незыблемый чертог.
На начинающего Бог…
Шум усиливается. Пыхтя и переваливаясь, входит толстый Лейфельд.
Лейфельд. Господа, пора ехать, пора. Поезд ждать не будет.
Прощаются Янов с женой, Пауль с Лизой. Приближается толпа запасных. Пауль вырывается из объятий Лизы, бежит за товарищами и запевает народный гимн. Запасные и толпа с воодушевлением поют.
Занавес.
Конец.
<1914>
Камень, брошенный в воду (Семья Воронцовых)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Анна Павловна Воронцова — 70 лет, бодрая старуха, вдова-генеральша, живет безвыездно в родовом имении на Волге.
Гавриил Алексеевич — ее сын, 49 лет, бывший профессор.
Мария Александровна (Мэри) — его жена, 29 лет.
Кирилл — брат Гавриила, 25 лет, холостой, живет в имении, хозяйничает, служит по земским выборам.
Римма Николаевна Критская — 31 год, школьная подруга Мэри.
Михаил Сергеевич Левченко — 28 лет, горный инженер, гражданский муж Критской.
Аглая Семеновна — переписчица, работающая у Воронцова, — бесцветная девица, 28 лет.
Сергей Петрович Куликов — приятель Кирилла, местный врач, 45 лет.
Глаша — горничная Мэри, 22 года.
Садовник Павел — в усадьбе Воронцовых, 25 лет.
Михаил — его брат, 35 лет.
Деревенская баба, девчонки.
Действие происходит летом 1914 года в усадьбе Воронцовых на Волге, в одной из верхневолжских губерний.
Действие первое
Открытая терраса с видом на Волгу; ступеньки в сад от террасы. У края цветника на площадке белый садовый диван. Куртины цветущих пионов. Вдали березовая аллея. Солнечное утро в конце мая.
Явление первоеНа террасе Анна Павловна и Гавриил, пьют кофе. У Гавриила мягкое, интеллигентное выражение лица: большой лысый лоб, утомленные глаза; золотое пенсне, рыжеватая бородка клином. Он рассеян, часто кладет руки в карманы, точно что-то ищет.
Анна Павловна. Уж так я рада, так рада, что и слов нет… И как это вы надумали — в деревне пожить… А я уж не чаяла, — век, думала, будете по заграницам да по Павловскам мотаться.
Гавриил. Доктора Мэри прямо сказали, что для нее город — отрава. Даже и зиму велели в деревне жить. Да только уж не знаю, — соскучится, пожалуй. Вот разве цветами займется, — она все мечтала розы разводить.
Анна Павловна. Слава Богу, цветов у нас хоть отбавляй. Живем, можно сказать, среди роз… А вот скажи мне, Гаврюша, отчего твоя Мэри чудная такая: все что-то думает, плачет, — тоскует, что ли? Да о чем?
Гавриил. Это после болезни… Впрочем, у нее вообще нервы неважные. Все ее чрезвычайно волнует, огорчает. Грубость всякая человеческая.
Анна Павловна. Да чего же ей не хватает? (Пауза.) Ты меня прости, Гаврюша, а только женщине без детей в ее летах ух… как скучно должно быть. Какая же это жизнь — без детей. Да отчего это нынче дети не рождаются? Не хотят их, что ли? Сколько ты уже лет женат, Гаврюша?
Гавриил (не поднимая глаз). Пять.
Анна Павловна. Вон, поди ж ты, пять лет… (Задумывается.) Нет, Гаврюша, прости меня, а все то как будто не так. Не знаю уж, — я ли ничего не понимаю, или уж свет кругом пошел, — только мы лучше вас жили, проще как-то и веселее. Выезжали, танцевали, веселились; замуж выходили рано, жили на просторе, в усадьбах, дети рождались здоровые, сами хозяйством занимались. И всего было много, всего хватало, и жили весело и привольно. Никаких этих мечтаний, тоскований и в помине не было. Чтобы замуж выходить под тридцать лет, как теперь, или без детей с мужьями жить, — что-то об этом мы и не слыхивали.
