Станислава Пшибышевская - Дело Дантона. Сценическая хроника.
СЕН-ЖЮСТ. Человеческий ум не слишком-то устойчив. А твоя мысль всегда увлекает за собой мою. Так что молчи, пока этот… этот припадок не пройдет.
РОБЕСПЬЕР. Этот припадок… (Вдруг встает и останавливается, опираясь одной рукой на стол.) А может быть, я должен… может, для всей Европы будет лучше, если я вдруг… устранюсь… если революция разва…
СЕН-ЖЮСТ (невольно). Прочь эти мысли!
РОБЕСПЬЕР (яростно оборачивается). И что тогда? Вслепую дальше?! Хотя за поворотом, быть может, бездна?.. (Внезапно, со скрытым спокойствием.) Ты сам признаешь, не так ли, что теперь диктатура – это необходимость?
СЕН-ЖЮСТ (вдумчиво). Да.
РОБЕСПЬЕР. А раз так, то, стало быть, народ неспособен управлять собой сам, и демократия, основа гражданского строя, есть иллюзия!
СЕН-ЖЮСТ (спокойно). Нет, друг мой. Одно дело – нормальные условия, другое – кризис. Но это уже обычные болезненные терзания.
Сделав шаг, оказывается прямо позади друга. Кладет руки ему на плечи; по мере того, как говорит, наклоняется к нему, расстояние между ними становится все меньше; в конце концов обнимает его одной рукой и почти прижимается к нему боком.
Черт возьми, да встряхнись же ты! Для этих миллионов беспомощных и беззащитных людей – ты единственный! Рядом с этой задачей, Робеспьер, все те абстракции, что доводят тебя до безумия, – ребячество! Да – вслепую! Вслепую, раз нельзя иначе, – лишь бы вперед, Робеспьер! Лишь бы не застой, потому что застой – это разложение! Если наша программа ошибочна, мы ее изменим. В корне. Демократия или единовластие? Максим, но ведь по сути дела это – пустяк! Пусть почва доктрины под тобой дала трещину, но нищета народа – это факт! Народу все равно, на основе каких теорий ты завоюешь для него человеческие права. Или какой строй будет в государстве, если только в нем все наконец-то смогут жить по-человечески! Незачем принимать близко к сердцу приступы сомнения, покуда мы не удовлетворили несомненных потребностей народа.
РОБЕСПЬЕР (крепко стиснутый, медленно поворачивает лицо к лицу друга). Что есть народ, Сен-Жюст?
СЕН-ЖЮСТ (отпускает его, выпрямляется). Что за вопрос? Народ – это восемьдесят пять процентов населения, угнетенные и эксплуатируемые в бесплодных эгоистических целях. Это те, кто вследствие нищеты и слишком тяжелой работы не могут развиться в людей.
РОБЕСПЬЕР. Да. А теперь взгляни на человечество в вертикальном разрезе: это лестница в тысячу ступеней, от крупных банкиров до негритянских рабов на Сан-Доминго. На каждой из этих ступенек, Антуан, стоит угнетатель и эксплуататор низших, сам угнетенный и эксплуатируемый высшими. Попробуй-ка отдели одних от других. (Долгая пауза. Глядя на стол.) Что такое человек? Какие законы природы управляют жизнью общества? Что нужно людям? Действительно ли они созданы для свободы? Что, если нынешние жестокие условия… наиболее подходящие?.. (С внезапной болезненной улыбкой.) Дантон взвыл бы на радостях в своей яме, если бы знал, как хорошо отомстил за себя!..
СЕН-ЖЮСТ. Друг мой! Но это же абсурд! Ведь жажда этой свободы и вера в нее пробудили народ после десяти веков бездействия! Ведь они поддерживают его вот уже четыре года сверхчеловеческого героического напряжения!
РОБЕСПЬЕР (мрачно, опираясь спиной о спинку кровати). И что из этого, дитя мое? Эта жажда, эта вера могут оказаться иллюзией. Они могут привести к хаосу.
СЕН-ЖЮСТ (садится. После продолжительного молчания). Если так должно быть… то надо идти дальше. Будь что будет. Даже тогда стоит умереть за эту веру, стоит навлечь на себя последнее поражение… потому что высшей ценности в мире нет.
РОБЕСПЬЕР (восхищенно глядя на него). Стоит умереть… за ложь!.. Ложь – высшая в мире ценность!!. (Ноги у него подкашиваются. Присаживается на край постели.) Ну знаешь, ты меня доконал.
СЕН-ЖЮСТ (отойдя от стола, расхаживает по комнате). А ты мне сломал хребет. Давай поблагодарим друг друга. Революция губит нас обоих.
РОБЕСПЬЕР (с безумным видом поднимает голову). Но это же невозможно… час назад… (Выпрямляется внезапным рывком, обхватывает лицо руками, сильно сдвигает брови.) Быть может, это все же безумие.
СЕН-ЖЮСТ (через плечо). Это не безумие, это отчаяние. (Оборачивается. Небрежно, однако отчетливо.) Пусти себе пулю в лоб.
Останавливается у окна, бездумно глядя во двор. Робеспьер постепенно опускается на постель, вытягивается.
РОБЕСПЬЕР (внезапно очень спокойно и рассудительно). Верно. Кому теперь какое до меня дело? (Старается осознать следствие этой мысли.) Это значит, что я… свободен… (Пауза. Внезапно, с тоскливым вздохом.) По крайней мере, хоть раз высплюсь, как животное… Антуан!
СЕН-ЖЮСТ (возле окна, хрипло). Что?
РОБЕСПЬЕР. Не буди меня, когда будешь уходить, – я засыпаю. Будь здоров.
СЕН-ЖЮСТ (вдруг недоверчиво оборачивается, потом возвращается в прежнее положение). Ладно.
Некоторое время никто не двигается с места. Внезапно Сен-Жюст вздрагивает при виде чего-то во дворе. Тихо отступает в комнату, смотрит на спящего друга, выбегает.
ГОЛОС БАРЕРА (приближается, взволнованно). Это меня не касается, говорю же тебе, что…
Врывается в комнату. Грубо разбуженный, Робеспьер приподнимается на руке с легким шипящим возгласом испуга. В следующую секунду бросает на незваного гостя убийственный взгляд, под которым Барер полностью теряет присутствие духа.
БАРЕР. О… извините. Можно?..
РОБЕСПЬЕР (неподвижно сидя в постели). Вы спрашиваете об этом поздновато…
Сен-Жюст входит, растерянно пожимая плечами.
БАРЕР. Чрезвычайно извиняюсь, но я должен с вами поговорить…
РОБЕСПЬЕР (ледяным тоном). Садитесь.
Садятся друг напротив друга. Сен-Жюст отходит к окну, упирается руками в поясницу.
БАРЕР. Итак, у нас… (Видит лицо коллеги вблизи.) О… вы больны?
РОБЕСПЬЕР (с белоснежной улыбкой, до того вымученной, что она напоминает тик). Я? Вот еще! (Очень рассеян, то и дело судорожно зевает.)
СЕН-ЖЮСТ. Он не спал четверо суток, Барер. Ты-то себя не истязал; по крайней мере, поторопись и оставь его в покое.
БАРЕР. У нас разгорелся ожесточенный спор. А в последнее время мы так… привыкли к тому, что вы решаете все важные вопросы, – вот коллеги и послали меня к вам.
РОБЕСПЬЕР (сильно закусив губу). Мне это очень лестно, но сегодня я решительно не сумею вам помочь. Я не уставал так со времен Учредительного собрания.
БАРЕР. Гм… скверно. Выскажите, по крайней мере, свое мнение!
СЕН-ЖЮСТ. Не будь назойливым, Барер!
РОБЕСПЬЕР. Нельзя ли отложить это до завтра?
БАРЕР. Увы – это не от меня зависит…
РОБЕСПЬЕР (тяжело вздохнув). A la bonne heure[71]. Говорите. Впрочем, Сен-Жюст меня заменит, если будет непременно нужно.
Сен-Жюст подходит и садится между ними. Робеспьер снова зевает и прикрывает лицо рукой, подпирающей голову.
БАРЕР. Речь о том заговоре в тюрьмах…
РОБЕСПЬЕР (поднимает голову, внезапно придя в чувство). Как… уже?!
БАРЕР. Да…
РОБЕСПЬЕР. Но мы еще не знаем о нем ничего определенного! Может, это все выдумка того доносчика…
БАРЕР (сделав жест). Как быть? Комитет безопасности набросился на это, будто оголодавший зверь. Дело важное, поэтому мы присоединились к дискуссии. Сейчас некоторые из нас – среди прочих Карно и я – придерживаются мнения, что с этим делом нужно обойтись как можно мягче, в соответствии с вашими словами о том, что это взрыв отчаяния. Так что Люсиль Демулен, несколько банкиров, давно уже находящихся на подозрении, несколько так или иначе пропащих заключенных понесут наказание – и дело с концом.
РОБЕСПЬЕР (очень внимательно). Верно – если вообще будет за что.
БАРЕР. Видите ли… Комбез твердо намерен устроить самый настоящий Страшный суд.
Робеспьер поднимается.
Они говорят, что надо подавлять бунт в зародыше (Сен-Жюст улыбается и медленно качает головой. Робеспьер, внимательно слушая, поправляет перед зеркалом свой костюм), что необходимо подать устрашающий пример – они оперируют десятками имен.
СЕН-ЖЮСТ (наполовину самому себе). Одним словом, мы отпугнули половину населения, так что надо поскорей отпугнуть и оставшуюся.
РОБЕСПЬЕР (освежает прическу). В котором часу вы ушли? Вы долго меня искали?
