Сергей Кречетов - Четыре туберозы
Я люблю их. Я люблю вас.
Наклоняемся близко. Наши улыбки обещают счастье.
А зеркало холодным блеском гладкого стекла повторяет красивую нежную ложь.
— Вы давно уже лёгкой, неслышной стопой вошли в мою жизнь, — говорит она.
Ваши шаги так нежны…
— Я хочу вашей любви, — отвечаю я тихо, и у меня, наверное, взволнованное, страстное лицо.
Дайте её всю, огромную, бездумную, беспредельную.
Она смотрит. У ней заалели губы, и голос как музыка, — да, да, да.
Провожаю её до лестницы и стою. Кто-то кладёт мне на плечи добрые дружеские руки.
— Я счастлив, — говорю я гордо. — Сегодня начинается медовый месяц моей новой любви.
А залы уже опустели. Холодны и прямы белые стены. Сонные лакеи жмутся к ним, как зелёные призраки людей.
* * *Грустен мартовский вечер. Ленивые капли падают с крыши. В воздушно-сером полумраке её комната. На тёмной спинке дивана пепельная головка.
Капризно приподнятые уголки губ. Тонкая шея наклонена красивым изгибом.
— Дай мне всю твою любовь, огромную, бездумную, беспредельную.
— Да, — шепчет она. — Я уже страдаю без тебя. Сегодня, перед нашей встречей, я стояла в тёмной прихожей. У меня билось сердце и холодели руки. Всё казалось, что ты не придёшь.
Ты чувствовал мою тревогу?
Она кладёт голову на мои колени и закидывает руки.
Где-то близко плачет ребёнок, где-то играют из «Кармен» — «В чудном саду, близ Севильи, друг мой живёт. Пойдёшь ли ты за мной, Кармен?»…
Она опускает ресницы и улыбается:
— Слышишь жизнь? Как странно, как чудесно — мы в огромном мире и мы в маленькой ячейке непонятно живого дома, где бьются тысячи неизвестных сердец. Мы двое — и счастье.
Мы молчим. А с крыши всё падают тяжёлые тёплые капли, — это умилённо и сладко плачет весна.
— Ах, обойми меня крепче! Вот так…
Словно издали вижу большие вспугнутые глаза. И тонкие руки, протянутые из тьмы.
Рядом тайна чужого и близкого тела. Который раз!..
— Говори, — просит она. — Пусть звучат те слова, которые смеет произносить только любовь.
И я шепчу дикие, бесстыдные признания. В них влагаю стон пустой одичалой души.
…В комнате тихо. В бледный четырёхугольник окна угрюмо смотрит косой угол соседнего дома, и выше полоска ночного жемчужного неба.
Замолк рояль. Только падают, падают капли.
Если я сейчас не буду говорить и не услышу её голоса, я стану кричать бессловесным сдавленным криком. Может быть, из груди моей вырвется протяжный, звериный вой…
И я говорю:
— Ты мой нежный весенний цветок. Жёлтенький цветочек на тоненькой ножке, который благоуханно молится солнцу.
Скажи мне, что я твоё солнце. Расскажи мне о твоей любви, о нашем ясном радостном завтра.
Точно после долгого тягостного сна, затуманенным, бесчувственным взглядом смотрят большие серые глаза, как срезанные стебли.
Лицо куклы безжизненной белизной застыло на тёмной подушке.
Наклоняюсь низко. Отчего ты молчишь? Отчего ты молчишь?
Она протяжно вздыхает, розовые губы с приподнятыми уголками движутся с трудом, и шепчет:
— Не мо-гу… Я давно уже ничего не могу.
Вот здесь пусто. Она ударяет себя в грудь и мне слышится стук в пустой деревянный ящик.
Садится на диване. Тонкие пепельные волосы растрепались, детские губы изогнулись горькой гримасой.
Так вот что! Мы не узнали друг друга.
Мне хочется расхохотаться, но я делаю печальное кроткое лицо, становлюсь на колени и говорю:
— Всё придёт. Я верю, придёт.
Кто из нас не знает этого временного утомления души? Оно только отдых — лёгкий сон онемелых чувств.
Целую холодный фарфоровый лоб и улыбаюсь искренно, нежно.
Зажигаем лампу под зелёным абажуром. В комнате просто и уютно, будто сошлись мы для весёлой и лёгкой беседы.
Говорим о новых книгах, о весне, о гастролях известной артистки, а над белой крышей соседнего дома занимается заря.
В тёмной прихожей, где несколько часов тому назад разыгрывалась прелюдия нашей любви, я разыскиваю калоши и зонт.
Потом синяя полоса рассвета врывается в дверь.
Целую капризно вздёрнутые детские губы.
Ах! жестоко и грубо вонзиться в них зубами, чтобы выступили мелкие капельки крови, чтобы раздался живой испуганный крик…
Но я уже на лестнице. Я внизу, сую двугривенный сонному швейцару и выхожу.
Хочется хохотать громким циническим смехом и стучать палкой в холодные стёкла занавешенных окон. Проснитесь! Проснитесь же — сама смерть идёт мимо вас.
А я иду и напеваю: «В чудном саду близ Севильи друг мой живёт…».
ОСЕНЬ
Я давно уже не люблю осени. Может быть, с тех дней, когда иссякло безумно-юное опьянение души, которое мы переживаем раз в жизни, только раз в жизни. Но как это случилось, — не помню.
Вот однажды заснул, ещё опьянённый, во сне дышал сладко и жадно, а утром открыл глаза — они были тусклы и не хотели света, и я понял, что всё позади.
Может быть, это произошло в осеннее утро. Той ночью в первый раз кристальный налёт инея лунными пятнами лежал на крышах, и деревья трепетали от холода мелкой мучительной дрожью. А день был тихий и жаркий, со страстными оттенками золота и крови. Только в его голубом взгляде залегла стеклянная неподвижность — вечная память о жестокой ночи.
Вы замечали, как осенью звонят колокола? Совсем особенно, точно сзывают мир на большой прощальный праздник. Этот пронзительно-грустный звон плывёт над улицами тяжёлой певучей волной. Его слышишь везде — на бульварах, в кафе, в ресторанах.
В комнате через закрытые окна проникает он, заглушённый музыкой чьей-то неутешной грусти. От него хочется стиснуть зубы и заломить руки.
На улицах в этот час особенно шумно. Но они уже вечерние и призрачные, и обыденные фигуры людей от сумерек и мглы кажутся нарисованными на плоскости — чёрными печальными тенями.
В один из таких вечеров за огромным гладким стеклом цветочного магазина появляется первая тубероза — тонкий бледно-зелёный стебель, измученный и хрупкий, два-три распустившихся мертвенно-белых цветка. В густом опьяняющем запахе сладкая отрава тленья и смерти. Может быть, так пахнет в комнате чьей-то мёртвой невесты, и так же, как длинные белые бутоны, влажно-холодны и тяжелы неподвижные пальцы сложенных рук.
Они всегда появляются осенью — эти страшные сладкие цветы. Их запах — одна из нот её мелодий, один из звуков её похоронного напева, который поют вечерние колокола, бледно-золотые закаты и неведомо о чём загрустившие человеческие души.
* * *Вечер. Колокола звонят, медленные сумерки острой тоской ложатся на грудь. Всё позади, всё ушло.
Странное Существо, твоё лицо бледней лепестка туберозы, — почему ты сегодня со мной?
Третьего дня я увидал тебя в первый раз. Ты понимаешь — длинная, длинная жизнь без тебя. Там было другое лицо и другие глаза. Они ещё смотрят на меня иногда бессильным погасшим взглядом, но холодная осень сковала губы и с них не срывается зов.
Она смотрит без удивленья, без укора, будто издали, будто сквозь дымно-белый холодный туман, и говорит:
— Разве мы что-нибудь знаем? Помнишь, тогда вечером — я почувствовала тебя среди других.
Ты передал мне через стол стакан вина, и от твоего невольного прикосновенья у меня задрожали пальцы. А потом ты поцеловал меня взглядом и позвал.
Склонённый профиль правильно-тонким рисунком выступает из пепельной мглы — бездумный и нежный.
Такие лица бывают у мёртвых, когда ещё близкие, но уже навсегда простившиеся с землёй, они улыбаются с погребальных подушек неизъяснимо-сладкой улыбкой сомкнутых губ.
Где я видел тебя? Может быть, это о тебе грезил Метерлинк в своих рассказах о странной бесстрастной любви, за плечами которой всегда дышит прекрасная нежная смерть?
Может быть, это отблеск твоей улыбки в бессмертных виденьях Леонардо да Винчи?
Отчего ты так странно печальна?
— Я не печальна, — отвечает она, улыбаясь еле заметным трепетом губ. — Я не умею и не знаю, зачем говорить. А разве ты боишься молчанья?
Она откидывает голову. Тускло-чёрные кудри упали на спинку кресла. Нежное мёртвое лицо с восковой белизной на висках, с синей тенью ресниц на холодных щеках выпуклым рисунком выступает из траурной рамы.
Что я знаю о ней? Что могу я сказать? Это сон осенней безрадостной ночи. Это туберозы за чёрными стёклами витрин немым цветочным языком рассказывают странную волнующую сказку о мёртвой невесте.
— Тебя не будет завтра?
— Да, — отвечает она тихо. — Но сегодня я буду с тобой. Мне хорошо.
Сгущается мрак. Едва вижу белую линию лба и тёмные глаза — открытые или закрытые — не знаю. Холодные тонкие пальцы чуть касаются моей руки, и она молчит.
