Роберт Макдональд - Встреча на высшем уровне
ЕВА. Да, ты не раз говорил.
КЛАРА. Мною все восхищались. Лорд Ротермер сравнил меня с Наполеоном. Даже в 1939 году манчестерская «Гардиан» назвала меня величайшим государственным деятелем современности. Банкиры, кардиналы, архиепископ Чикагский, Фьорелло Ла-Гардия, фон Папен, Бриан, Пуччини — все меня прославляли. Уинстон Черчилль сказал: «Если бы я был итальянцем, я бы надел чёрную рубашку».
ЕВА. В своё время он вполне мог надеть её и в Англии.
КЛАРА. Даже ты попросил у меня фотографию с автографом.
ЕВА. Которую ты не прислал. В ненадёжном мире единственное, на что можно рассчитывать, — это ненадёжность итальянцев. Фотография, если бы ты её прислал, висела бы сейчас в комнате прислуги… как предостережение. Я хочу курить.
КЛАРА. Угощайся, чего церемониться. Вы всё портите. Когда я впервые увидел тебя на вокзале, то подумал: «Поглядите-ка на этот кошмарный жёлтый плащ, на эту фетровую шляпу в руках. Вид как у водопроводчика». Я подумал: «Я, наверное, должен быть рад, что кто-то совершил революцию в наших рядах, но они немцы и могут только разрушать». Так и вышло. Фашизм не пригоден для экспорта. Точки зрения плохо распространяются по свету. Вы всегда были гуннами, лютеранами, врагами Рима, и такими вы и останетесь. Вы всё губите, а потом вините нас за то, что мы превыше всего ценим идею. Посмотри-ка сюда. (Указывая на одну из архитектурных моделей.) Что это будет?
ЕВА. Триумфальная арка на Унтер ден Линден.
КЛАРА. На ней можно и сэкономить. Даже это вы переняли от нас. Никогда не был на вокзале в Милане? Пусть выглядит, как общественный туалет. Почему ты не напал на Англию? Чёртов народ: позвать на коронацию Хайля Селассие, а меня нет. Расползлись по всей Италии, как сыпь. Безмозглые старухи подкармливают кошек, а педики со своими титулованными кузенами соблазняют официантов. Ты бывал в сентябре в Венеции? Куда ни глянь, всюду скучающие мальчишки нашёптывают, как попугаи: «Amore, amore, amore», и кучи твида так и ходят вверх-вниз, вверх-вниз. И всё бы ничего, да только до середины октября невозможно найти гондолу.
ЕВА. Англия и Германия — прирождённые союзники. Не понимаю, почему нам пришлось с ними воевать. И эти их дурацкие обязательства перед Польшей — откуда мы могли знать, что они не отступятся от них, как отступились от Праги? Сохрани мы ось «Глазго — Берлин — Неаполь», никто бы и пикнуть не посмел. Три нации, соединённых клятвой разогнать орды большевиков и их еврейских вождей. По крайней мере в этом мы с Черчиллем сходимся.
КЛАРА. Уже нет.
ЕВА. Нет? А чем он может помочь Сталину? Он будет только рад избавиться от этой обузы. Этих сонных фарисеев-англичан не разбудишь ничем, кроме грубой силы. Оставь их в покое, и всё, что их будет возмущать, — это беспорядки в парламенте, продажная полиция да злоупотребления в министерстве иностранных дел.
КЛАРА. Одного они не прощают — когда их пытаются запугать. Вот ты их запугал. А я не допустил этой ошибки.
ЕВА. Ты если кого и запугал, то только по ошибке. Я занял Вену, Прагу, Осло, даже Париж, не разбив ни единого окна, а ты… Вообразил себя императором и начал вышибать бомбами разноцветное дерьмо из кучки волосатых абиссинцев. А кучка волосатых интернационалистов из Женевы ввела санкции против тебя, так что я единственный, кто до сих пор с тобой разговаривает.
КЛАРА. Mamma mia[20], и как разговаривает!
ЕВА. Жаль только, слушаешь ты невнимательно.
КЛАРА. Зато другие тебя всегда слушали. Я же следил за твоими поступками. В политике ты был простаком. Вы называли себя социалистами, партией рабочих, а потом разогнали профсоюзы. Ты и в самом деле лунатик. Ты не имел ни малейшего понятия, как прийти к власти, ни малейшего понятия, как справиться с экономическим кризисом.
ЕВА. Я знал, кем стану. Фон Папен и остальные считали меня своим узником, полезным орудием в борьбе против пошатнувшейся Веймарской республики. Их заговоры и привели меня к власти. Несмотря на то что упадок, который меня возвысил, закончился прежде, чем я стал во главе государства, все решили, что это моя заслуга. Если крестьянин решит отрастить ноготь на мизинце и в тот же день найдёт в поле кусок золота, он быстро смекнёт что к чему. Так рождаются боги. И уже никто не мог меня остановить. Какие силы могли меня сбросить? Я пришёл к власти законным путём. Я победил на всенародных выборах, и только следующие всенародные выборы могли меня сместить. Германия снова стала сильной державой, и ей должны были найти место на карте Европы, если не хотели, чтоб это место заняла Советская Россия. Я и ты, приятель, были и остаёмся последним бастионом на пути еврейско-татарских варваров, орды Чингисхана. Только антисемит истинный антикоммунист. Разве я хотел войны? Я перевооружался. Но так поступали все. По-твоему, оружие приводит к войне? В Мюнхене я дал автограф одному старику под зонтиком. Кто спровоцировал Австрийский кризис? Австрийцы. Кто затеял раздел Чехословакии? Англичане. Им не терпелось уговорить Польшу пойти на уступки, чтобы обуздать меня. Они победили в Великой войне. Так пусть увидят, как я стану победителем в величайшей.
КЛАРА. Шлюхи и бандиты, шлюхи, и бандиты, и шлюхи… Твоё здоровье!
ЕВА. По чьей вине Германия стала шлюхой? По вине версальских предателей.
КЛАРА. Версаль, Версаль, Версаль, надоело говорить про Версаль. Всё равно что списывать отсутствие характера на несчастливое детство. Знаешь кого-нибудь, у кого было счастливое детство? Последствия ужасны.
ЕВА. Тебе ли жаловаться? Ты был с победителями.
КЛАРА. В тот раз да.
ЕВА. Думаешь переметнуться? Германия стала шлюхой, была готова раздвигать ноги под каждым, кто накормил бы её вдоволь. А Италия была просто-напросто стареющей графиней, разливающей лимонад прислуге. Как сын Германии…
КЛАРА. …приёмный.
ЕВА. Как сын Великой Германии, я поклялся, что никто и никогда не назовёт мою мать шлюхой. Я добьюсь к ней уважения. Все средства будут хороши. Меня ошикивали, меня освистывали, но я дал им работу, а значит, и хлеб. Ну-ка, посвисти с набитым ртом! Национал-социалистическое движение выражало национальный протест государству, отказывающему рабочим в праве на труд, и в один миг я стал рупором немецкого народа. Сперва жратва, потом нравственность, как сказал один драматург-коммунист. Даже сломанные часы два раза в день показывают точное время. Я привил им мораль, которую они в состоянии понять. Они бы и сами додумались до неё, если бы чавкали потише.
КЛАРА. Решать, чем занять людские умы, я предоставляю церкви.
ЕВА. В Италии церковь правит моралью. В Германии правит государство, по принципам морали. Единственная беспроигрышная система — система строгого применения морали, и как любой ходовой товар, мораль должна удовлетворять большинству предрассудков, которые уже есть у большинства людей. Многие предпочтут возрождение былой славы тем жертвам, которые требует поиск новой. Бисмарк сделал Германию великой — я вернул ей величие. И раз уж народ Германии никак не мог поверить, что сам допустил столь низкое падение своей страны, я сделал ему подарок: подарил ему евреев.
КЛАРА. Ahi, Madonna, опять началось!
ЕВА. Было бы неплохо и тебе последовать моему примеру.
КЛАРА. Я пытался, но никто не принимал это всерьёз. Я делал, как ты велел, все только смеялись: «Арийская кровь — пролетарская любовь». Ха-ха-ха. Как ты там говорил? Спустить с них штаны и посмотреть, есть ли у них… э-э-э… чик-чик? Они в самом деле пахнут?
ЕВА. Они могут скрываться под любой личиной, и видит бог, я не отличил бы их от итальянцев. Но я заставил их отвечать за всё зло, которому немцы не должны быть причастны: за Версаль, за большевиков, за американский капитализм и за войну. Каждая раса чувствует своё превосходство — детские предрассудки окружают нас, как крепость. Перед чем превосходство? Перед кем? Перед теми, кто не разделяет наши предрассудки — перед любителями свободы, перед цыганами, что несут мимо свои нехитрые пожитки, растаскивая по свету грязь. Как им завидуют, ах, как же им завидуют! Ведь они воплощают желания и мечты каждого — стать свободным от ответственности. Поэтому евреи, cara, мои лучшие союзники.
КЛАРА. Так зачем от них избавляться?
ЕВА. Они козлы отпущения. На них лежат грехи нации, с которыми они отправятся в пустыню. И даже самые либеральные умы, у которых ещё осталась совесть, едва ли им посочувствуют. Нет, Liebchen[21], не будь евреев, народ обернулся бы против меня, так же как итальянцы обернутся против тебя. А с ними нация мне потворствует. Не могу настаивать на евреях, но всё же советую тебе найти какое-нибудь меньшинство, без разницы какой расы или веры. Самое позднее — до Рождества.
