Артур Миллер - Это случилось в Виши
ФОН БЕРГ. Что вы, он такой демократ. Понимаете... (застенчиво) он мой двоюродный брат...
ЛЕВО. Так вы из знати?
ФОН БЕРГ. Да.
ЛЕДЮК. Как ваше имя?
ФОН БЕРГ. Вильгельм-Иоганн фон Берг.
МОНСО (почтительно). Тот самый... князь?
ФОН БЕРГ. Да... простите, мы с вами встречались?
МОНСО (польщенный). О нет. Но я, конечно, слышал ваше имя. Ваш род, кажется, один из самых древних в Австрии?
ФОН БЕРГ. Ну, это больше не имеет значения.
ЛЕВО (поворачивается к Байяру, окрыленный надеждой). Так на какого же черта им сдался австрийский князь?
Байяр озадаченно смотрит на фон Берга.
Я хочу сказать... (Снова поворачиваясь к фон Бергу.) Вы ведь католик, да?
ФОН БЕРГ. Да.
ЛЕДЮК. А ваш титул указан в документах?
ФОН БЕРГ. О да, в паспорте.
Пауза. Все сидят молча — у них пробудилась надежда, но они сбиты с толку.
БАЙЯР. Может, вы... занимались политикой или что-нибудь в этом роде?
ФОН БЕРГ. Нет, что вы, политика меня никогда не занимала.
Пауза.
Конечно, нельзя забывать, что они испытывают неприязнь к аристократии. Может быть, это все и объясняв!
ЛЕДЮК. У фашистов? Неприязнь?
ФОН БЕРГ (удивленно). Да, конечно.
ЛЕДЮК (у него нет на этот счет своей точки зрения, и самый вопрос ему безразличен, но он хочет вызвать аристократа на разговор). В самом деле? Для меня это новость.
ФОН БЕРГ. Уверяю вас.
ЛЕДЮК. Но за что им вас не любить?
ФОН БЕРГ (смущенно смеется, не желая показать, что он обижен). Неужели вы спрашиваете это серьезно?
ЛЕДЮК. Не обижайтесь, я просто невежда в этих делах. Я привык считать, что аристократия... поддерживает любой реакционный режим.
ФОН БЕРГ. Ну, некоторые из нас конечно. Но большинство вообще не желает брать на себя никакой политической ответственности.
ЛЕДЮК. Интересно. Значит, вы все еще всерьез относитесь к своему... своему титулу и...
ФОН БЕРГ. Дело не в титуле, а в моем имени, в моей семье. У вас ведь тоже есть имя, семья. Я полагаю, что вам тоже не хочется их позорить.
ЛЕДЮК. Понимаю. А под «ответственностью» вы, наверно, понимаете...
ФОН БЕРГ. Да я и сам не знаю... мало ли что это может означать. (Смотрит на часы.)
Пауза.
ЛЕДЮК. Пожалуйста, извините меня, я вовсе не хотел быть назойливым.
Пауза.
Я никогда об этом не задумывался, но сейчас мне ясно — они хотели бы лишить вас даже той власти, какая у вас есть.
ФОН БЕРГ. Что вы? Какая же у меня власть? А если б и была, им стоит только пальцем пошевелить, чтобы ее уничтожить. Разве в этом суть?
Пауза.
ЛЕДЮК (как зачарованный — в словах фон Берга он чувствует какую-то правду). А в чем же? Поверьте, я не собираюсь вас попрекать. Совсем наоборот...
ФОН БЕРГ. Но ведь это так просто! (Смеется.) У меня есть известное... положение. Мой род существует тысячу лет, и они понимают, как опасно, если кто-нибудь вроде меня... не признает всего этого хамства.
ЛЕДЮК. А под хамством вы подразумеваете?..
ФОН БЕРГ. Разве вам не кажется, что фашизм, чем бы он ни был еще, — это величайший взрыв хамства? Океан хамства.
БАЙЯР. Боюсь, мои друг, что дело куда серьезнее.
ФОН БЕРГ (вежливо, Байяру). Да, конечно, вы совершенно правы.
БАЙЯР. По-вашему, получаются, что они просто не умеют вести себя за столом, только и всего.
ФОН БЕРГ. Конечно не умеют. Их ужасно бесит всякая утонченность. Они считают это, видите ли, признаком вырождения, упадка.
БАЙЯР. О чем вы толкуете? Значит, вы покинули Австрию потому, что они не умеют вести себя за столом?
ФОН БЕРГ. Ну да, и не только за столом. А их восторг перед всякой пошлостью в искусстве; приказчики из бакалейной лавки, напялив мундиры, приказывают оркестру, какую музыку играть, а какую нет! Да, хамство само по себе может заставить человека покинуть свою родину, так мне, по крайней мере, кажется.
БАЙЯР. Другими словами, если бы они умели вести себя за столом, разбирались в искусстве и не мешали оркестру играть, что ему нравится, вы бы поладили с ними.
ФОН БЕРГ. Да разве это мыслимо? Как могут люди, уважающие искусство, преследовать евреев? Превращать Европу в тюрьму? Навязывать всему человечеству эту расу жандармов и насильников? Разве люди, которые любят прекрасное, на это способны?
МОНСО. Я охотно бы с вами согласился, князь фон Берг, но должен кое-что сказать в защиту немецкой публики — я перед нею играл: ни одна публика на свете так не чувствует малейших нюансов спектакля, они сидят в театре благоговейно, как в церкви. И никто не умеет слушать музыку, как немцы. Разве не так? У них — страсть к музыке.
Пауза.
ФОН БЕРГ (страдая от того, что должен это признать). Боюсь, что да, это правда.
Пауза.
Не знаю, что вам сказать. (Он подавлен и совершенно растерян.)
ЛЕДЮК. Может, вы говорите о разных людях?
ФОН БЕРГ. Увы, я знаю многих образованных людей, которые стали фашистами. Да, это так. Пожалуй, искусство не служит от этого защитой. Странно, оказывается, о многом ты просто никогда не задумывался. До сих пор я считал искусство... (Байяру.) Возможно, вы и правы — я тут чего-то не понимаю. По совести говоря, я в основном музыкант — разумеется, только любитель, и политика никогда...
Дверь кабинета открывается, МАРШАН появляется, пятясь и продолжая разговор с невидимым собеседником. Прячет в боковой карман бумажник с документами; в другой руке держит белый пропуск.
МАРШАН. Будьте спокойны, я отлично все понимаю. До свидания, господа. (Показывая собеседнику пропуск.) Предъявить у выхода? Хорошо. Спасибо.
Закрыв дверь, поворачивается и торопится пройти мимо арестованных; когда он проходит мимо Мальчика...
МАЛЬЧИК. Что они у вас спрашивали, сударь?
Не глядя на Мальчика, Маршан сворачивает в коридор. Услышав его шаги, в конце корвдора показывается ПОЛИЦЕЙСКИЙ, Маршан вручает ему пропуск и уходит. Полицейский исчезает.
ЛЕБО (не то с удивлением, не то с надеждой). А я готов был поклясться, что он еврей! (Байяру.) Как ты думаешь?
БАЙЯР (он явно думает так же, как Лебо). У тебя ведь есть документы?
ЛЕБО. Ну, конечно, у меня хорошие документы. (Вынимает из кармана брюк измятые бумажки.)
БАЙЯР. Вот и стой на том, что они в порядке. Может, он так и поступил.
ЛЕБО. Взгляни-ка на них, а?
БАЙЯР. Я ведь не специалист.
ЛЕБО. А все-таки я бы хотел знать твое мнение. Ты как будто во всем этом разбираешься. Как они, по-твоему?
Дверь кабинета открывается. Байяр быстро прячет бумаги. Появляется ПРОФЕССОР и указывает пальцем на Цыгана.
ПРОФЕССОР. Следующий. Ты. Идем со мной.
Цыган встает и направляется к нему. Профессор указывает на кастрюлю, которую он держит в руках.
Это можешь оставить.
Цыган медлит, смотрит на кастрюлю.
Я сказал: оставь здесь.
Цыган нехотя ставит кастрюлю на скамейку.
ЦЫГАН. Чинить. Не красть.
ПРОФЕССОР. Ступай.
ЦЫГАН (указывая на кастрюлю, предупреждает остальных). Она моя.
Цыган входит в кабинет. Профессор следует за ним, закрывает дверь. Байяр берет кастрюлю, отламывает ручку, кладет в карман и ставит кастрюлю на прежнее место.
ЛЕБО (снова обращаясь к Байяру). Ну, что ты скажешь?
БАЙЯР (разглядывает бумагу на свет с обеих сторон, возвращают ее Лебо). В порядке — насколько могу судить.
МОНСО. Мне кажется, что тот человек был еврей. А вам, доктор?
ЛЕДЮК. Понятия не имею. Евреи не раса. Они бывают похожи на кого угодно.
ЛЕБО (радуясь, что сомнения его рассеяны). Наверно, у него просто хорошие документы. Я же знаю, какие бывают документы, стоит на них взглянуть, и сразу видишь — липа. Но если у тебя хорошие документы, а?
Пока он говорит, Монсо вынимает свои документы и разглядывает их. То же самое делает Мальчик. Лебо поворачивается к Ледюку.
Но ваша правда. Мой папаша, например, похож на англичанина. Беда в том, что я пошел в мамашу.
МАЛЬЧИК (Байяру, протягивая свой документ). Пожалуйста, взгляните на мои.
БАЙЯР. Я ведь не специалист, малыш. Да брось ты их разглядывать у всех на виду.
Монсо прячет свой документ, Мальчик тоже. Пауза. Они ждут.
МОНСО. Наверно, все дело в том, внушаешь ли ты доверие, тот человек держал себя с таким апломбом
Старый еврей едва не валится ничком на пол. Фон Берг подхватывает его и вместе с Мальчиком снова усаживает на скамью.
ЛЕБО (все более нервно). Черт бы их драл, хоть бы бороды сбрили! Разгуливает с такой бородищей в эдакой стране!
Монсо смотрит на собственную бороду, и Лебо проводит рукой по лицу.
Ну, я просто не люблю терять время на бритье...
ФОН БЕРГ (Старому еврею). Как вы себя чувствуете, сударь?
