Сергей Кречетов - Четыре туберозы
Чёрная шапочка, тонкая фигурка. Ты! — вдруг безумно дрогнет сердце.
Проходит близко. У этой розовые щёки, чёрные глаза и рядом ребёнок. В толпе я не заметил ребёнка.
Встречаемся. Проходит молча, чужая. Не знает, что один миг была чьей-то прекрасной мечтой.
Ещё одна. Опять острый толчок в груди и грустный смех на губах.
Иду. В холодном мраке издрогло сердце. Улицы вновь тесны. Кое-где блеснули фонари, снег морозно горит.
Кто сказал, что весна? Просто зимний вечер и час обеда. Вхожу в ресторан. Режущий свет электрических ламп больно ударяет в глаза. Стонет румынский оркестр. Эстраду украсили камелиями, а их не бывает весной.
В руках длинный листочек — меню. Всё так просто.
Но ведь третья весна без неё. Сегодня вспомнил, что за три года не целовал ни одной женщины, и рассмеялся.
Опять были сумерки. Колокола звонили, небо гасло, тени близкой ночи ложились на снегу. Вспомнил её глаза, губы — детские розовые губы с приподнятыми уголками вспомнились так ясно.
Вышел на улицу. Опять верил. Хотелось идти с закрытыми глазами, чтобы где-то на повороте неизвестного переулка, около незнакомого дома, открыть их и сказать: ты!
II— Не узнаёте меня? Мы встречаемся целую неделю каждый вечер, и вы ни разу не поклонились мне.
Вежливо извиняюсь, жму маленькую руку в белой перчатке. Остановились под фонарём. Тень падает ей на глаза. Какие они? Чёрные, синие, серые — не знаю.
Вообще я ничего не знаю о ней. Кажется, её зовут Ольгой. Где-то встречались, и я никогда не сказал с ней ни слова. Тень закрывает её глаза, освещены только губы и подбородок.
Грустно изогнутые розовые губы с тонкими уголками — я никогда не замечал их.
Смотрю на них, улыбаясь, и говорю:
— Вы знаете, я три года не целовал ни одной женщины.
— Правда? — спрашивает она серьёзно.
— Правда, — отвечаю я грустно.
Идём рядом.
— Весной хочется умереть, — говорит она. — Самое жестокое и горькое вспоминается весной — вы замечали?
Молчу.
— Какая тоска! — говорит она, стискивая зубы. — Нужно жить, чтобы от каждого мига где-то расцветали цветы. А вот мы с вами каждый вечер выходим на улицу и ждём чего-то. Может быть, нас много, но мы редко узнаём друг друга. Ходим и ждём. Чего ждём?
Останавливаемся у какого-то подъезда.
— Зайдите, — говорит она, отворяя дверь.
Поднимаемся по лестнице. Электричество ярко — не смотрю ей в лицо.
В незнакомой комнате темно, только из окон печальный пепельный свет. Садимся рядом, близко. Беру её руки. Они нисколько не напоминают те, о которых я тоскую три года, но от тёплых пальцев струится такая нежность, такая нежность…
— Нужна ласка, ласка, — говорит она, прижимаясь к моему лицу.
— Не твоя ко мне, не моя к тебе. Не знаю, чья — всё равно. Ласка и нежность, как дар нашей неведомой судьбы.
Если она не будет приходить, нас злобно стиснут стены, задушат улицы, нас убьёт одиночество, и нашего крика не услышит никто…
Говорит, а тонкие волосы, лаская мой лоб, договаривают что-то печальное и важное, чего не смеют сказать слова.
Пепельный свет тонким дымом окутал близко склонённое лицо. Что-то пронзительно-грустное, как надорванная струна, звенит в незнакомой комнате.
Немо, беззвучно, томительно длинными поцелуями мы рассказываем друг другу трагедии наших одиноких дней.
Мягкие волосы незнакомой женщины, прикасаясь к лицу, поют печальные мелодии.
— Должно быть, поздно.
— Я понял. Благодарю, — говорю я, прощаясь. От её пальцев струится такая нежность.
Электрическая лампочка на лестнице вспыхивает в последний раз. Улицы тихи и белы. Зимняя северная ночь сурово смотрит в глаза.
Я И СОБАКА
Ждём её — я и собака.
Дрогнем в ноябрьском тумане — две жалкие чёрные тени. Я на скамейке, Локи у ног. Моё пальто отсырело и тяжело давит плечи. Локи грязен, как бесприютный уличный пёс.
Ждем её четвёртый вечер, четвёртую ночь.
В поздний час в конце бульвара меркнет жёлтый четырёхугольник кафе. Кто-то маленький и юркий быстро гасит длинную цепь фонарей, и над нами опускается серый безрадостный мрак.
Тогда мы уходим до завтра. По тротуару тянутся две медленные тени — моя и собачья, со смешными вытянутыми лапами, с уродливо-мохнатой головой.
Дома нас не ожидает никто. На столе четвёртую ночь стоят нетронутые приборы и полная бутылка вина. А на постели мёртвыми углами белеют несмятые подушки.
Дни исчезают. Я не знаю, куда деваются дни. Может быть, сплю я днями, и мне видятся странно-блаженные сны. А как стемнеет, мы опять на бульваре.
Я жду, потому что она сказала: «Приду».
Если бы Локи умел говорить, в эти смертельно-холодные безжалостные ночи мы вели бы длинные, печальные беседы. Одно и то же каждый раз.
Мы говорили бы о страданье, о тёмном терпеливом человеческом горе, вспоминали бы прошлую радость — её синие глаза, её руки… Жестокие нежные руки в колючих сверкающих кольцах, которые ласкали мои волосы и его мягкие кудрявые уши.
Быть может, мы плакали бы вместе горестно, тихо и сладко. Но Локи молчит, и в тоскливо-красивых собачьих глазах лишь мёртво дробятся жёлтые весёлые огни.
…Она пришла, когда я перестал уже ждать.
Так же ярок был четырёхугольник кафе, так же бледен и холоден туман.
Локи бросился к её ногам. Я взял руку и укололся о кольца.
Стоим под фонарём. Вижу лицо её. Страшное лицо женщины, которая перестала любить.
— Я еду на один вечер, — говорит она небрежно и смотрит дерзко, прищурив глаза.
— Отчего ты молчишь, точно не радуешься нашей встрече? Убери собаку, — просит она, с отвращением подбирая шелестящие юбки. — Не понимаю, зачем ты всюду таскаешь его за собой!
Мне хочется схватить и сломать её руки. Вот так — сжать выше локтя и услышать хруст костей. Хочется дико закричать, сцепиться в один безобразный клубок и валяться по грязи вместе с ней, красивой, нарядной, в шумящих шёлковых юбках.
Хочу боли, ужаса и уродства, но складываю губы в спокойную, приветливую улыбку. Закуриваю папиросу и отвечаю:
— Правда, Локи мне самому надоел. Я подарил его одному приятелю, и он возьмёт его на днях.
Но она уже забыла о собаке и смотрит в лицо мне острым подозрительным взглядом, как пойманный хищный зверок. Может быть, она думает, что я хочу её убить. Но вид у меня безопасный. Я не прячу рук и вообще не похож на убийцу.
Всё обошлось так просто. Она успокаивается и небрежно бросает:
— Ну, прощай! Как-нибудь зайду к тебе. Ты бываешь дома по вечерам?
Я наклоняю голову церемонным поклоном:
— Конечно, и очень часто. Я начал одну большую работу и к тому же, кажется, немного простудился. Ты застанешь меня в любой час.
Чуть касаюсь губами руки. Веду до экипажа. Заботливо укрываю пледом платье, снимаю шляпу и смотрю, как, быстро вращаясь, исчезают в тумане жёлтые спицы колёс.
Мы стоим долго. Может быть, слишком долго для прощального приветствия на улице.
Волосы у меня совсем мокрые. Я забыл надеть шляпу и никак не могу понять, зачем она в руках, почему так странно смяты сырые поля.
Домой мы не идём, а едем. У меня явилась упорная мысль — в эту ночь хочу быть там, где она.
Одеваюсь долго и тщательно. Чёрный сюртук сидит на мне, как хорошо прилаженный футляр.
Чёрные сюртуки так сидят на покойниках, — думаю я, оглядывая себя в зеркало. — А надевают мёртвым белые галстуки? Совсем не знаю, принято ли надевать им белые галстуки?..
— Прощай, Локи, — говорю я и беру его тонкую, мокрую лапку. У него влажные печальные глаза.
Я приехал поздно. Уже кончался их весёлый праздник. По белой лестнице спускались нарядные женщины, но из зала ещё неслась музыка.
Прислонился к высокой колонне. В зеркале напротив моя прямая траурная тень.
Глаза со странной верностью отыскали её.
Кто-то высокий и стройный уверенным движением обнимал её талию, и всякий раз, как на повороте совсем у моих ног лёгким облаком взлетало её платье, сердце делало острый безумный толчок, и, чтобы не упасть, я плотней прислонялся к колонне.
Последние медленные звуки нежно вздохнули на эстраде.
Она совсем рядом. Вижу лицо её — бледное, со слишком алыми жадными губами, со знакомым выражением в опьянённых счастьем глазах.
Она увидела меня.
— Ты здесь? — говорит она, пытаясь улыбнуться. Зрачки её сузились, губы побледнели. — Но ведь у тебя большая работа и ты болен?..
— Всё это правда, — отвечаю я просто, — но мне вдруг захотелось увидеть тебя ещё!..
В её глазах вспыхивает что-то низкое, трусливое.
Наверно, она думает, что я хочу её убить. Может быть, ей хочется позвать на помощь того, нового. Мои руки в карманах. Что я там прячу?
