Феликс Кривин - Подражание театру
— Я уже давно здесь сижу, — сказала она. — Сначала шла, потом села… И вот сижу… — Чакма помолчала в надежде снова что-то услышать, но Натти не спешил вступать в разговор, он ждал, когда Чакма как следует разговорится. — Я как утром встала, так и пошла… Да… А теперь сижу… Так и сижу…
— Вы пришли к профессору?
— Что вы, я к нему никогда не хожу! Мне совсем не нужно ходить к профессору… Просто я встала и пошла. А потом села…
— Привет компании! — сказал с дерева сосед Бабуин. — Я слышу, вы уже разговариваете?
Натти Бумпо не замедлил спросить, не видел ли сосед Бабуин профессора, на что тот ответил, что видел, когда было светло, а когда стало темно, тогда он его уже не видел. Он и теперь его не видит, хотя уже снова светло, добавил сосед Бабуин и замолчал у себя на дереве, что было весьма кстати, потому что Чакма как раз открыла рот, чтоб сказать:
— Я еще немножко посижу и пойду.
— Сидите сколько хочется, — сказал Натти Бумпо.
— Тогда я долго буду сидеть, потому что мне хочется сидеть долго. Сама не знаю, отчего это: раньше я всегда похожу, потом посижу, потом опять похожу, и так все время…
У нее были неправильные черты, в которых, казалось, отразился весь ее неправильный образ жизни. Конечно, можно и сидеть, и ходить, но нельзя же все сводить только к этому.
— У нас не так, — сказал Натти Бумпо. — У нас человеку всегда найдется занятие. Днем работа, вечером — театр или кино. Сходишь с друзьями в ресторан или просто посидишь у телевизора. Бывают довольно интересные передачи.
Чакма была превосходной слушательницей, потому что для нее все было в новинку. Она, затаив дыхание, слушала и про кино, и про ресторан, потом, осмелев, задала какой-то вопрос, который подсказал Натти новые темы, и вскоре разговор вылился в широкое русло международных проблем, и в частности, отношений между Западом и Востоком (которые оба находились на севере).
Разговоры… Они возникают тут и там, казалось бы, вовсе из ничего, как маленькие ручейки, пробиваются на пустом месте. Сначала еле слышно журчат и текут неуверенно, спотыкаясь о каждый камешек и сучок, пока еще не выбрав своего направления, но постепенно крепчают, ширятся, раздвигают свои берега — и вот уже широкая, вольная река несет свои полные воды, и нет ей предела, и нет ей конца, и ничто ее не в силах остановить. Поставь на пути ее плотину — и она будет двигать электростанцию, фабрику, завод, освещать окрестные города и села…
Разговоры, самые могучие реки на земле. Но странно: чем они многоводней, тем меньше двигают они и освещают, хотя плотин как будто поставлено предостаточно…
— Угощайтесь! — крикнул с дерева сосед Бабуин и сбросил оттуда два банана.
Это было кстати, потому что время завтрака давно прошло и приближалось время обеда.
— Мы как в ресторане, — сказала Чакма, надкусывая банан.
Ей было хорошо сидеть с этим человеком, еще недавно совсем незнакомым, а сейчас таким знакомым, что просто невозможно и выразить. И она сидела, и не спешила уходить, и радовалась, что он тоже никуда не торопится. И представляла Чакма, как они сидят с ним вдвоем где-то там, в его ресторане, и смотрят телевизор— такой ящик, в котором показывают разные чудеса.
— Повсюду улицы, — сказал репортер, — тротуары… Киоски с газированной водой…
— Как хорошо! — тихонько вздохнула Чакма.
Натти Бумпо рассказывал о городе Роттердаме, где ему однажды пришлось побывать. Потом, по ассоциации, он заговорил о художнике Рембрандте, жившем в городе Амстердаме, и о Ван-Гоге, жившем не в Амстердаме, но тоже художнике. От Ван-Гога он перешел к Вану Клиберну, уже не художнику, а музыканту из штата Луизиана, затем еще к кому-то, не музыканту, но тоже из этого штата. От Александрии в штате Луизиана он перешел к Александрии в штате Верджиния, затем к Александрии европейской, Александрии африканской и Александрии австралийской. И так за короткое время он набросал картину земли и проживающего на ней человечества.
Под грузом всех этих Александрии сосед Бабуин свалился на землю вместо банана. Он извинился, спросил, а почему, собственно, так одинаково называются такие разные города, и, не получив вразумительного ответа, полез обратно на дерево.
— Что же касается способности человека одним усилием воли влиять на радиоактивный распад, — развивал репортер еще одну смежную проблему, — то профессор Шовен говорит по этому поводу следующее…
Профессор Гамадрил так и не вернулся в тот день, и на следующий день он тоже не вернулся. Как выяснилось потом, он гостил где-то у дальнего родственника, в то время как его собственный гость был предоставлен чужим заботам. Это не было профессиональной рассеянностью или бестактностью, как принято считать в цивилизованном мире, — просто профессор на минуту забыл о своем госте и вспомнил о родственнике, и в ту же минуту отправился к нему, чтобы вернуться через неделю.
Для соседа Бабуина это была беспокойная неделя, потому что ему приходилось кормить профессоровых гостей, которые вели внизу общеобразовательные беседы. Для Натти Бумпо это была неделя отдыха от всяких забот. Он дышал свежим воздухом, ел бананы и беседовал с Чакмой, поражая ее своей эрудицией, которой бы хватило на целую газетную подшивку. А для нее, для Чакмы, эта неделя была новой жизнью, вторым рождением, той эволюцией, на которую в других условиях потребовались многие тысячи лет. И хотя черты ее, с точки зрения общепринятых норм, все еще продолжали оставаться неправильными, образ мыслей уже вполне соответствовал этим нормам.
— Как жаль, что у нас не ходят троллейбусы! — говорила она на третий день.
— Конечно, Матисс интересней, чем Сезанн, — говорила она на пятый.
— Интеллектуальная жизнь имеет все преимущества перед жизнью биологической, — говорила она на седьмой.
А на восьмой день вернулся профессор Гамадрил.
Он мог бы доставить значительно большую радость, если б вернулся раньше на несколько дней. Все уже как-то привыкли к его отсутствию: Бабуин привык, Натти Бумпо привык, а уж о Чакме и говорить нечего. Она и прежде не стремилась видеть профессора, а теперь у нее возникла к нему какая-то неприязнь, то, что она бы назвала духовной отчужденностью.
Семь дней она приходила сюда, и здесь не было никакого профессора, и она сидела и смотрела, как спит Натти Бумпо, и ждала, когда он проснется, а когда он просыпался, они начинали говорить об авангардизме и гамма-лучах, и ели бананы, которые им бросал с дерева Бабуин, и говорили, говорили, говорили до самого вечера.
Семь дней Натти Бумпо просыпался и засыпал с чувством внутреннего успокоения, не думая о делах, за которые его могут уволить или, наоборот, принять на работу. Он съел четыре десятка бананов и увидел четыре десятка снов, и ни в одном из них не было редактора европейской газеты.
Семь дней сосед Бабуин чувствовал себя гостеприимным хозяином, который не зря сидит у себя на дереве, потому что он нужен тем, кто сидит внизу. И он хлопотал, беспокоился, как бы не пропустить время завтрака или обеда, он выбирал для гостей самые большие бананы, а себе оставлял самые маленькие… Но он не был хозяином, хозяином был Гамадрил, который появился на восьмой день, если считать за день время между рассветом и наступлением темноты.
Он появился, как будни после праздников, как послесловие, которое никто не хочет читать, хотя оно многое объясняет. И, объясняя свое появление, он сказал:
— Ну вот я и дома.
Он сказал это, словно хотел подчеркнуть, что они-то не дома, что они у него в гостях. Чакма это сразу почувствовала.
— Пойдем, Натти, — сказала она. — Нам нечего здесь оставаться. Пойдем отсюда в Роттердам.
— В Роттердам? — удивился профессор. — В какой еще такой Роттердам?
И Чакма ему рассказала. Она рассказала и о городе Роттердаме, и о городе Амстердаме, и об Александриях со всех четырех материков. Она сказала, что газы при нагревании расширяются, а Юпитер — это такая планета, а еще прожектор, который зажигают на киносъемках, чтобы артистам было светло играть. И еще она сказала, что работа в газете — сущая каторга (профессор не знал, что такое каторга, потому что никогда не работал в газете). Она сказала, что редактор может уволить за любую провинность, и тогда ему нужно доказать, что информация была верная.
— И мы ему докажем, — заверила Чакма профессора Гамадрила. — Правда, Натти, мы ему докажем?
Сосед Бабуин сбросил с дерева три банана. Чакме не хотелось есть, она была переполнена впечатлениями, и Натти взял себе два.
— Человек рождается свободным, — говорила Чакма профессору Гамадрилу. — Человек — мера всех вещей. И если стоит жить на нашей земле, то лишь для того, чтобы быть на ней человеком. Правда, Натти?
Натти Бумпо не отвечал. Он занял очень удобное место под деревом и теперь соображал, как бы не уступить его профессору Гамадрилу.
